Зимний сад

– Возьмите с собой мою дочку, – говорю я. – У нее есть все бумаги. В Вологде ее встретит отец, Александр Иванович Марченко.

– Мамочка, нет! – Аня рыдает, снова пытается уцепиться за меня.

Я хочу оттолкнуть ее, но у меня не хватает духу. В самый последний момент я все же рывком привлекаю ее к себе и сжимаю в объятиях.

Раздается последний гудок. Кто-то кричит:

– Девочка будет садиться?

Я отдираю от своей шеи руки дочери.

– Будь сильной, Аня. Я люблю тебя, душа моя.

Как можно назвать ее так, а потом бросить одну? Но я это сделала. Сделала.

Я отдаю ей бабочку моего деда.

– Это тебе. Береги ее ради меня. Я вернусь за ней. Вернусь за тобой.

– Нет, мамочка…

– Я обещаю, – говорю я, поднимаю и передаю свою девочку в чужие руки.

Когда дверь вагона закрывается, Аня плачет, выкрикивает мое имя и пытается вырваться.

Я еще долго смотрю вслед поезду, который становится все меньше и меньше и наконец исчезает. Немцы снова начинают бомбить. Вокруг грохочут взрывы, заглушая крики. Земля и какие-то обломки разлетаются в стороны.

Мне уже почти все равно.

Сворачивая к больнице, я чувствую, будто лишилась частицы себя. Я не оглядываюсь, не смотрю, что именно потеряла. Я просто бреду по грязи и снегу туда, где лежит мой сын.

Горе сковывает грудь глухой болью, сдавливает легкие, но я говорю себе, что приняла верное решение.

Я напрягу всю силу своего духа и не позволю Леве умереть, а Саша найдет Аню в Вологде – и уже в среду мы вчетвером будем вместе.

Какая чудесная мечта. Я лелею ее, будто прикрываю ладонью от ветра слабое пламя свечи.

В больнице меня снова встречает мрак. Стоит невыносимая вонь. Очень холодно. Я почти чувствую, как студеный ветер рыщет по щелям и трещинам, стремясь пробраться внутрь.

Лева лежит в забытьи на узкой, продавленной койке, посасывая палец и пережевывая воображаемую еду. Теперь он почти непрерывно кашляет, и эти приступы оставляют на шерстяном одеяле кровавые кружева.

Не выдержав, я забираюсь к нему в постель, прижимаю горячее тельце к себе. Он утыкается в меня, как делал раньше, младенцем, и бормочет сквозь сон «мама». Мучительно слушать его хрип.

Я глажу его горячий, в испарине лоб. Пальцы у меня ледяные, зато я могу прикоснуться к Леве, дать ему почувствовать, что я здесь, я с ним. Я напеваю его любимые песенки, рассказываю любимые сказки. Иногда он приподнимается, рассеянно мне улыбается и просит конфет.

– Конфет нет, – говорю я и целую его впалую синеватую щеку. Я снова надрезаю себе палец, и Лева сосет его до тех пор, пока я могу терпеть боль.