Зимний сад

За этим прозрением последовало другое, еще более важное. Нина будто навела резкость на прошедшие годы. Она моталась по свету, пытаясь постичь себя через судьбы незнакомых ей женщин. Но истина все это время была совсем рядом, у нее дома, и открыть ее могла только женщина, которую Нина даже не пыталась понять. Неудивительно, что она всегда была недовольна собой, считала, будто ее фотосерия о воительницах еще далека от завершения. Поиски должны были привести ее к этой самой минуте, к этому осознанию. Столько лет она пряталась за объективом и, глядя на мир сквозь видоискатель, пыталась познать себя. Но разве женщина может нащупать собственный путь, не зная пути своей матери?

– Меня отправляют в лагерь, – заговорила мать, по-прежнему глядя в окно.

Нина растерялась. Ей казалось, что с прошлой маминой фразы прошло не меньше получаса, но на деле пролетела всего пара минут. И за эти минуты она успела переосмыслить всю свою жизнь.

– В лагерь, – повторила мать, покачав головой. – Я ищу смерти. Правда ищу… Но мне не хватает сил покончить с собой… – Она наконец отвернулась от окна и посмотрела на дочерей: – Ваш отец был одним из американских солдат, освободивших тот лагерь. Дело было уже в Германии. Война подходила к концу, миновало несколько лет. Когда он обратился ко мне впервые, я даже его не услышала, я все думала: будь я немного сильнее, мои дети сейчас радовались бы свободе вместе со мной. Когда Эван спросил, как меня зовут, я машинально прошептала: Аня. Конечно, потом я могла бы это исправить, но мне нравилось слышать ее имя, когда ко мне обращались. Это причиняло мне боль, но я была рада боли. Я заслужила и не такое. Я уехала с вашим отцом и вышла за него замуж, потому что хотела исчезнуть, и это была единственная возможность. Я не ждала, что начну жизнь сначала, слишком в плохом состоянии была. Я полагала – и надеялась, – что умру. Но я выжила. И… разве можно было не полюбить Эвана? Вот и все. Теперь вы все знаете.

Она наклонилась и подняла с пола сумку, а затем, слегка шатаясь, словно рассказ нарушил ее вестибулярный аппарат, направилась к двери.

Нина вскочила, и они с Мередит, не сговариваясь, бросились к матери. С двух сторон они подхватили ее под локти.

И уже в следующую секунду мать будто лишилась сил, она буквально повисла на их руках.

– Не нужно… – пробормотала она.

– Хватит говорить нам, что чувствовать, – мягко сказала Нина.

– И хватит отталкивать нас, – добавила Мередит, погладив маму по щеке. – Ты и так потеряла слишком многих.

Мать сглотнула.

– Но не нас, – сказала Нина, чувствуя, как глаза защипало от слез. – Нас ты не потеряешь.

Ноги окончательно отказали матери. Она бы осела ворохом, как палатка, лишенная опоры, если бы дочери не поддержали ее и не усадили на стул.

Нина с Мередит опустились подле нее на пол, обратив к ней лица – совсем как в детстве, когда слушали сказку. Но сказка была завершена – по крайней мере, эта ее часть, а дальше начнется уже совсем другая история. С этого дня она у них будет общей.

Всю жизнь, глядя на мамино красивое лицо, Нина видела лишь чеканные черты, суровый взгляд и губы, не умеющие улыбаться.

Но сейчас она заглянула глубже. Эта твердость была выстраданной, намеренной – всего лишь маской, под которой скрывались мягкость и боль.

– Вы, наверное, меня ненавидите, – сказала мать.

Мередит слегка приподнялась на коленях и накрыла мамины ладони своими.

– Мы тебя любим.

Мать накренилась, будто от порыва ледяного ветра. Глаза ее увлажнились, впервые на памяти Нины, и от этого она сама почувствовала, что уже не контролирует слезы.

– Я так скучаю по ним. – Мать заплакала. Много лет она держала в себе эту простую фразу – и каково было наконец произнести ее?

Я скучаю по ним.

Несколько коротких слов.

Вся ее жизнь.

Нина с Мередит встали, обняли мать и позволили ей выплакаться.

Прижимаясь к матери, Нина впервые ощутила ее тепло и осознала, как много потеряла без объятий этой удивительной женщины.

Когда мать наконец отстранилась, в ее лице читалась опустошенность, волосы растрепались, по щекам протянулись дорожки слез, и все же она была красива как никогда. Она ласково погладила обеих дочерей по щекам и прошептала каждой: «Душа моя».

Максим, который все это время сидел у кровати профессора, встал и прокашлялся, напоминая о своем присутствии.

– Это один из самых потрясающих рассказов о блокаде, который мне доводилось слышать, – сказал он, вынимая кассету из диктофона. – Документы сталинской эпохи долго были засекречены, и истории вроде вашей стали известны лишь недавно. Эта запись изменит жизнь многих, миссис Уитсон.

– Я рассказывала для дочек, – покачала головой мать и выпрямилась.

Наблюдая за тем, как к матери возвращается ее обычная твердость, Нина задумалась, все ли выжившие в блокаду обрели эту способность обращаться в камень. Скорее всего, многие, решила она.