Злой город

— Никак у Евдохи разум помутился? — но тут же схлопотал по шапке от соседа.

Дед Евсей и здесь оказался разговорчивее других.

— Странные ты речи ведешь, женщина, — произнес он, прокашлявшись для солидности. — Но из почтения к горю твоему скажу — кажный живой русич завсегда за землю свою биться будет, живота[136] не жалея. И кабы мертвый драться мог — тож дрался бы до последнего, как рязанский витязь Коловрат, что и убитый уже рубился с Ордой, пока его вороги пороками не побили.

— Так. Истинно так. Складно сказал, Евсей, — загудела толпа.

— А коли так, то слушайте меня, люди, — тихо сказала вдова, но каждый услышал. — То, что стрелы у воинов на исходе и что Орду завтра бить уже нечем будет, про то вы знаете?

— Да. Знаем, знаем, — вновь загудела толпа. — Хоть самим на их копья сверху прыгай да зубами грызи окаянных.

Вдова кивнула на Кудо, как всегда, недвижно стоящего позади Игната.

— Тот богатырь с темным ликом, что из дальних стран к нам пришел, говорил, что как-то ромеи своих мертвых героев ночью со стен на веревках спустили, а враг их стрелами утыкал, думая, что то живые воины. Так те стрелы ромеи им поутру и вернули, но уже из своих луков.

— Точно умом тронулась, — вновь раздался громкий шепот, но на этот раз никто не одернул говоруна.

Люди переглядывались. Кто-то повернулся и молча пошел прочь. Но остальные остались. Даже дед Евсей растерянно чесал затылок, словно собирался проскрести в нем дыру. Но чеши не чеши, а пару раз деда уже кто-то ткнул несильно в спину — мол, начал говорить, так договаривай. И в ухо шепнули:

— Слышь, Евсей, хорош вшей гонять, скажи что-нить.

— А и скажу!

Дед сорвал с седых вихров шапку и грянул ею оземь.

— Страшное это дело, Евдокия. Но не за мертвых — за себя скажу! Кабы я помер, а ты смогла б до меня свою теперешнюю речь донести, я б не думая согласился!

— И я б согласился, — спокойно произнес кузнец Иван.

— И я… И я. И я бы тоже! — прокатилось по толпе. Вдова перекрестилась, вздев глаза к небу.

— Простите меня, Иван да Илья. Своими руками соберу вас в ваш последний поход, как когда-то живых собирала.

Она подошла к корзине с веревками, поставленной хозяином до поры на землю, взяла две, засапожным ножом отмахнула привязанные к концам веревок крюки и, подойдя к мертвецам у забора, решительным движением откинула холст.

Два самых родных для нее человека лежали рядом среди других, сложив руки на груди.

Вдова, едва держась, чтоб не зарыдать, подошла к их изголовью, погладила лица, поцеловала холодные лбы мертвецов и крепко связала веревками перекрещенные руки.

Люди молча стояли вокруг, не в силах сдвинуться с места.

— Чего встали? — вскричала вдова. — Почитай, ночь уж на дворе. Собирайте и несите героев на стены — там их место!

Молодая девушка отделилась от толпы и, рыдая в голос, связала веревкой руки своего мертвого брата. Следом за ней шагнула к сыну дряхлая старуха. Дружинники, повинуясь приказу воеводы, вынесли из детинца ворох старых тегиляев и положили рядом с забором. Один за другим люди подходили к своим родным, надевали на них покореженные в давних битвах доспехи и связывали руки, собирая павших воинов в последний бой.

— Видит Господь, порой вдовье слово страшнее меча али стрелы, — прошептал воевода, глядя на великий подвиг родственников погибших, принявших за них страшное решение.

Отец Серафим стоял поодаль, глядя на совершаемое людьми. Губы его беззвучно шептали вечные слова Книги пророка Исайи:

— Оживут мертвецы Твои, восстанут мертвые тела! Воспряните и торжествуйте, поверженные в прахе: ибо роса Твоя — роса растений, и земля извергнет мертвецов…

Внезапно видение открылось отцу Серафиму — в сгущающихся сумерках над толпой возникло сияние и вознеслось над людьми, над крышами домов, над стенами крепости все выше и выше, разгоняя тьму, к немому черному небу.

Дрожащая рука священника поднялась и перекрестила живых и мертвых, идущих на святую битву. Его губы продолжали шептать:

— …ибо вот, Господь выходит из жилища Своего наказать обитателей земли за их беззаконие, и земля откроет поглощенную ею кровь и уже не скроет убитых своих…

* * *

В горнице было жарко натоплено. Князь вошел и поморщился — то ли от жара, то ли от вида сидящего за длинным столом толстого старика с отвисшими щеками, опирающегося на длинный посох с т-образным навершием — символом боярской республики. Несмотря на жару, старик был одет в долгополый бобровый кожух, обшитый по краям золотой византийской материей и украшенный разноцветными каменьями. Голову старца венчала высокая, тяжелая шапка-столбунец, опушенная нежным мехом, взятым с соболиного горла. От веса шапки голова старика постоянно клонилась книзу, отчего казалось, будто он вот-вот уснет. Однако колючий взгляд рысьих глаз, сверкающий из-под золотистой опушки столбунца, был далеко не сонным.

— Пошто не спится, Степан Твердиславович? — спросил юный князь, скидывая на лавку корзно и перевязь с мечом.