Злой Сатурн

— Сохатый ревет! — успокаивающе сказал Ерофей. — Зверя здесь всякого много. Вогулы ясак соболями да бобровыми шкурками платят. Вот это охотники! Белку стрелой в глаз бьют, на медведя с копьем ходят. А копье-то один смех, с каменным наконечником.

У костра воцарилось молчание. Охватив руками колени, Ерофей, пригретый огнем, начал дремать. Его большая кудлатая голова то и дело клонилась вниз, и, чтоб прогнать сон, он вскидывал ею, как конь, отгоняющий надоевшего овода. В позе Ерофея было что-то детски наивное, и Андрей, как и в юности, вновь ощутил к этому добродушному великану сыновью нежность.

— Самое главное ты и не рассказал. Как в заводскую контору попал. Ты ведь служил в Тобольском полку?

Ерофей оживился. Кинув в костер охапку дров и примостившись удобнее, почесал бороду:

— Поначалу служба была не пыльная. Ходили в дозоры, а больше на боку леживали. Места там спокойные были. Объявилась, правда, татарская ватажка, две деревни сожгли, мужиков всех повырезали. Ну, мы порядок вскоре навели. Ничего. Служить можно было. А тут, значит, надумал Василий Никитич завод-крепость на Исети строить. Только принялся, а его Генниным и сменили. Тот туда-сюда, а людей-то нет. Ну и приказал пригнать на Исеть наш полк. Хлебнули мы горюшка — во-о! По самую чушку в его окунулись. Вынудили нас завод и крепость строить, дороги ладить, шахты закладывать и другое прочее навалили. Ну и получилось у нас неудовольствие с начальством. Сам посуди, продыху не было, харч плохой, кругом болото да лес. Как есть на каторгу попали! Солдатушки и зароптали. Кто тогда догадался — даже и неизвестно. Только решили всем полком обратно в Тобольск двинуться. Командира и офицеров оставили, а сами снялись ночью, ноги в руки и айда пешком, в полном солдатском порядке… А на другой день драгуны нас догнали и в обрат повели. Первым делом всех разоружили. Пригнали в сараи и два дня голодом держали. Потом сам господин Геннин суд да расправу чинил. Василия Никитича в то время не было, завод на Егошихе он строил. Может, при нем такого бы не случилось. Кровушки генерал выпустил — море разливанное. Ему что, немцу, русской крови-то разве жалко. Сколь солдат батогами до смерти забили. Вдоль всего пруда столбы стояли, и на каждом по мужику болталось. Главного-то нашего заводилу четвертовали. Как сейчас все припомню, аж сердце заходится. Мне четыре сотни плетей всыпали, другой бы окочурился, а для моей спины — плевое дело. Месяц в гошпитале провалялся, а потом меня в шахту спустили. Спасибо, Василий Никитич выручил. Упросил генерала конюхом меня поставить при конторе. Ну а потом, как дело стало помаленьку забываться, велели мне почту возить. Другие какие там дела подвертывались, меня к ним ставили: коня подковать, плотничать али сено косить. Я на все руки мастер. У нас на Вятке с испокон веков водится, что кто с конем управиться не может или там сруб поставить, лапоть сплести не умеет, того и за мужика-то вовсе не считают…

Через три дня, пробравшись горными тропами, путники достигли Межевой Утки — границы владений Акинфия Демидова.

— Гляди-ко, — показывал плетью Ерофей. — Вон они, демидовские дозоры стоят.

На вершинах невысоких гор, вытянувшихся вдоль левого берега реки, маячили деревянные вышки. На ближней из них Андрей рассмотрел двух человек. Внизу, у подножия, стояли заседланные кони.

— Бегут от Демидова кабальные. Вот он на всех тропах и дорогах дозоры выставил. Не приведи бог, ежели словят утеклеца. Акинфий — зверь лютый, пощады не жди. Шкуру спустит, а опосля в шахту отправит. А там, глядишь, через самое малое время тот бедолага и преставится.

Обычно бурная горная река сейчас сильно обмелела, и Ерофей без труда отыскал брод. Осторожно шагая, лошади жадно тянулись к воде, но путники взмахнули плетьми, и, цокая копытами по гальке, кони вынесли их на берег. И сразу же откуда-то из зарослей ольхи выскочило четверо всадников. У каждого за плечами мушкет, у пояса кривая татарская сабля, в руках тяжелая нагайка.

— Что за люди? Кажи бумаги! — выкрикнул один, видно по всему, старший дозора. — Э-э! Никак Ерофей! — приглядевшись, сбавил он тон. — Откудов путь держишь?

— С Егошихи пробираюсь!

— А кто с тобой будет?

— Татищев! Еду по назначению Берг-коллегии, — ответил Андрей.

— Та-ати-ще-ев! — протянул старший. — Одного Татищева спровадили с Каменного Пояса — теперича другой объявился.

Плечистый чернобородый детина с недобрыми, навыкате, глазами, гулко смеялся, на скуластом заросшем лице по-волчьи сверкали крупные белые зубы.

От наглости демидовского подручного Андрей вспыхнул и, ухватив рукоять пистолета, глухим от бешенства голосом произнес:

— Ты, холоп, поостерегся бы так с дворянином разговаривать. Тебя, варнака, видно, уму-разуму не учили, так я враз обучу!

Чернобородый опешил. Поднял руку и нехотя сдернул с головы войлочную шляпу:

— Ладно ужо. Проезжайте! — выдавил хрипло и, тронув коня, повернул в сторону.

До самого вечера, мерно покачиваясь в седле, Ерофей молчал, изредка мотая головой.