Змеи и лестницы

– Кто ж ее знает. Может, по мужикам бегает.

– Целый месяц?

– Шалава, – Перебейносиха хохотнула. – Шалашовка. Что с нее взять?

– А когда вы видели ее в последний раз?

– Тогда и видели.

– Число не припомните?

– Зой, ты не помнишь число?

– В двадцатых числах, – отозвалась товарка Перебейносихи.

– Ближе к началу или к концу?

– К началу.

– Число двадцатое или двадцать первое?

– Двадцать первое. А, может, двадцатое. Или двадцать второе.

– И больше она не появлялась?

– Как в воду канула.

– А раньше она исчезала так надолго? Я имею в виду, никого не предупредив?

– А чего нас предупреждать? – замечание «Зой» был вполне резонным. – Что мы ей – родня? Может, расскажете, что она натворила?

– Пока ничего. Мне просто нужно было с ней поговорить, вот и все.

Они по-прежнему топтались на пятачке перед дверью, ведущей в комнату Марины Даниловой, и Вересень прекрасно понимал, что внутрь ему не попасть. Во всяком случае, сейчас. Возможно, чуть позже он вернется сюда с участковым и ордером на обыск, который еще предстоит выбить из начальства. И не факт, что старший советник юстиции Балмасов согласится этот ордер выписать: догадки, прикидки и умозаключения Бори Вересня – слишком ненадежная основа для таких серьезных действий.

– Ключ вон там, – невинным голосом произнесла Перебейносиха, подняв глаза к верхней филёнке над дверью. – Запасной. На случай потери.

Вересень не слишком удивился такой осведомленности. Все свое детство он провел в огромной питерской коммуналке, где отношения между соседями определялись одним-единственным термином: «холодная война». В ходу были подглядывание и подсматривание, наушничество и интриганство, а также мелкие пакости ближним: срезать ножницами щетину с зубных щеток, уронить в суп кусок хозяйственного мыла, натолкать гвоздей в ботинки. Та же война шла и в этой, отдельно взятой коммуналке. Но ее можно было смело назвать освободительной: вездесущие вздорные старухи, сами того не подозревая, освобождали Вересня от необходимости идти к Балмасову за ордером.

Он поднялся на цыпочки и нащупал ключ, и, не без колебаний, вставил его в дверной замок. Больше всего ему хотелось, чтобы «Зой» и Перебейносиха удалились, но они даже не думали сдвинуться с места.

– Вы не подскажете, к Марине кто-нибудь приходит?

– Из мужиков? – спортивный костюм на Перебейносихе угрожающе затрещал.

– В принципе.

– Случаются компании.

– Может быть, у нее есть близкий друг? – Вересень никак не мог выбросить из головы «нищего актеришку». – Тот, кто бывает здесь чаще всех.

– Из мужиков?

– В принципе. Ну… пусть из мужиков.

– Да разве их упомнишь? Все на один фасон.

– А иностранцы заглядывают?

– Кто ж их разберет, – вздохнула «Зой». – Теперь наших от иностранцев не отличишь.

Исчерпав тему коммунального гостеприимства, Вересень, наконец, вставил ключ в замок и несколько раз провернул его. И оказался в комнате, которую можно было назвать почти точной копией студии Кати Азимой – только в базовой комплектации. Базовая комплектация (или вариант-лайт) не предполагали наличие стеллажей с книгами. Здесь их и не было. Зато было несколько картин, сильно отличающихся от Вересневских потешных наркобаронов. Все они принадлежали кисти одного и того же автора, и эта кисть была чрезвычайно талантливой. С картин на Вересня смотрел Питер – такой щемящий, такой пронзительный, реальный и нереальный одновременно, что у Бори заколотилось сердце. Под каждым из полотен стояли инициалы – АВ

, и кем бы ни был таинственный АВ, он ухватил самое главное – душу города. И Вересень вдруг подумал, что женщина, которая, открывая глаза по утрам, смотрит на эти картины – не способна на дурной поступок. И уж тем более – на преступление.

Полотна выбили Вересня из колеи. Неизвестно, сколько бы он простоял, глазея на них, если бы не старухи за спиной. Они тихо покашливали, приглашая Борю… к чему?

К шмону, понятное дело.

Но теперь, под укоризненным взглядом летящего в смазанных, мерцающих сумерках красного и такого же смазанного трамвая (эта картина понравилась ему больше всего), он просто физически не мог заставить себя рыться в вещах Марины Даниловой. Во всяком случае – при свидетелях. И потому, обернувшись к старухам, сказал:

– Выходим.

– Это как? – хором спросили они.

– Организованно.

Костяк коммуналки с недовольным ворчанием покинул комнату, и Вересень остался один. Притяжение картин потихоньку слабело, хотя до конца так и не исчезло. Прежде, чем сдвинуться с места, Вересень успел мысленно поместить в трамвай Мандарина, и капитана Литовченко, и – что было совсем уж удивительно – полицейского комиссара из Франкфурта Мишу Нойманн. Вся троица вписалась в композицию идеально, и Боря улыбнулся этой своей фантазии. Пусть трамвайчик быстрее домчит их до истины, пусть!..