Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции

В отличие от внутренней свободы в высоком стиле, употребляемой в том числе в библейском языке: «идеже Дух Господень, ту свобода» (2 Кор. 3:17), вольность далее остается скорее прикладным термином. Это ключевое слово в главном русском политическом тексте XVIII века, «Наказе» Уложенной комиссии Екатерины II, и с ним переходит в разряд терминов политических. К началу следующего века вольность – одно из не просто ключевых, а, как тогда говорили, «электрических», программных, политизированных слов. Достаточно вспомнить хотя бы заучиваемую – или уже нет? – в школе оду «вольности святой», из‐за которой Пушкин попал в южную ссылку, или ее предшественницу, одноименную незаучиваемую радищевскую.

Но с дней александровых концом вольность начинает звучать как архаичный пережиток. Она не входит в формирующийся «метафизический» язык отвлеченных понятий. Она исчезает из политического лексикона и правовой терминологии, государственного языка: Свод законов Российской империи (1832) вольность

игнорирует. Вольность уходит и из лексикона общества, что очевидно по изменениям в словаре Пушкина: «Иные, лучшие мне дороги права; иная, лучшая потребна мне свобода» («Из Пиндемонти», 1836). Последний шаг к семантическому обрыву: из отвлеченного собирательного понятия остается в употреблении только «что за вольности вы себе позволяете». В конечном итоге вольность остается привязанной к дворянскому периоду в истории и культуре, она не переживет угасания активной роли дворянства и не переходит на более высокий уровень.

Тогда же, в начале XIX века, в наши широты забредает либерализм. В отличие от вольности и свободы

, либерализм в русском – изначально политический концепт, и отчетливо «западного», французского происхождения. В своей родной стихии он радикально меняет смысл: при Старом режиме либерализм намекал на щедрость и распущенность (либертинаж). Теперь же в устах Наполеона (на досуге острова Святой Елены бывший император французов даже утверждал, что слово изобрел лично он) «либеральные идеи» становятся основанием для переворота 18 брюмера, а потом и ставятся во главу угла «экспорта революции» его империи.

Как водится в истории понятий, как будет и с интеллигенцией, прежде абстракций история слова в России начинается с конкретики: с людей «aux idées libérales», «или как тогда переводили, с высшим взглядом», по воспоминаниям Федора Лубяновского. «С высшим взглядом» – куда ясней выразить изначальную нормативность слова. По мере того, как наполеоновский либерализм стал идеологией экспансии, Россия начала воспринимать себя защитницей «свободы истинной» – «либеральных идей против тирана», как выразился Александр I в начале войны 1812 года. Революционной свободе

противопоставлено освобождение от тирании, со смещением ударения с субъекта на объект. А «вольности у нас (в России. – Д. С.) никто не хочет, ибо лучшего не желает…» – с нажимом подчеркивает московский генерал-губернатор Федор Ростопчин в 1813 году.

Вскоре после войны для внутреннего употребления либеральный официально вычеркивается. Власть не оставляет сомнений, чего она хочет: князь П. А. Вяземский предлагает оставить в переводе Варшавской речи императора на открытии польского сейма (1818) либерализм

как есть или по примеру поляков ввести русифицированный неологизм свободностность (в тогдашнем русском существовало слово свободность). Но император Александр лично настаивает на переводе «законносвободный». Вместе с «нелепой трагедией либералистов», как характеризует Карамзин восстание 14 декабря 1825 года, понятие в русском становится решительно несалонным («неблагодарность хуже либерализма» – в письме Пушкина жене в 1834 году). Тот же П. А. Вяземский к 1840‐м годам, оставаясь либералом, меняет свою оценку перспектив свободы в России, сдвигая их в будущее: «Где образованность и капиталы в силе, можно дать полную свободу, ибо все придет в равновесие, – пишет он А. И. Тургеневу в Париж, – там, где, как у нас, образованность в младенчестве, а в капиталах недостаток, там свободы быть не может, ибо владычество внешнее слишком опасно».

Перезагрузка понятия либерализм в 1860‐х, когда разные лагеря пытаются вручить ему свое знамя, происходит вместе с пришествием интеллигенции. «Либерализм! Это лозунг всякого образованного и здравомыслящего человека… Это слово излечит язвы… В либерализме вся будущность России. Да столпятся же около этого знамени и правительство и народ», – призывает западник Борис Чичерин при первых признаках послесевастопольской оттепели (1855). Столпились-то быстро: «либералами заборы подпирают, а не то, чтобы что», – ехидничал Салтыков-Щедрин. Слово мгновенно становится расхожим, но и пресным. Теряя привязку к революции, либерализм быстро подвигается к компромиссу и середине, к «да вы, батенька, либерал» в стилистическом соседстве с «вольностями».