Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции

Но универсальные моральные законы, носителями которых представляли себя интеллектуалы, очевидно приносились при этом в жертву партийному «воинствующему вмешательству». Тень Наполеона отомстила: искушение идеологией стало лейтмотивом кризиса, очевидного с середины 1980‐х. Общество начинает прозревать, что структура интеллектуалов проникнута «анахроническим и утерявшим чувство реальности духом привилегированного сообщества» (Раймон Арон). Вся классическая традиция «дрейфусаров» попадает под огонь критики. Ключевым понятием в общественных дискуссиях будущего становится скромность и возвращение в лоно среднего класса, не только явно напоминающие идеал modest civil servant по ту сторону Ла-Манша и Атлантики, но и прямо оттуда заимствующиеся (главным идеологом этой линии был Р. Арон).

Под влиянием кризиса понятие интеллектуалов в глобальном контексте проигрывает свою Столетнюю войну англосаксам и теряет французскую окраску. Интеллектуалы, или – часто с уточнением – западные интеллектуалы

, подразумевают у нас теперь идеальный тип белых воротничков, американских brain eggs университетской элиты, вообще некоего усредненно-идеального Запада и в общественных дискуссиях служат антагонистами интеллигенции. Это характерно и для России (например, в противопоставлении «Русская интеллигенция и западный интеллектуализм»), и для всей Восточно-Центральной Европы. Характерное свидетельство: если раньше средневековых образованных клириков классического труда Ле Гоффа в Польше переводили, не моргнув глазом, как интеллигенцию (

inteligencja), то теперь они intellektualiści (интеллектуалы).

Любовь на расстоянии – самая прочная. В истории польской интеллигенции за долгим отсутствием национального государства оно оценивалось безусловно положительно. «Взаимозависимость между идеей государства и интеллигенции» – составная часть проекта будущего нации, единой возрожденной Польши. Этот проект не отменял, но покрывал собой до 1918 года все другие – и либеральное гражданское общество, и социализм. Нормативная утопия интеллигенции имела одновременно национально-государственную и социальную окраску.

Польские 1860‐е тоже обозначают переломный момент, но в ином формате, нежели у наших шестидесятников первой версии. Год Январского восстания, 1863‐й, «был годом перелома польской жизни. До этого года – одна Польша, после него другая, Польша демократическая, Польша городской интеллигенции». Значение одного из главных питомников интеллигенции – чиновничества – в Царстве Польском практически сошло на нет по мере ликвидации польской автономии и ужесточения политики русификации всех государственных структур, которая достигла кульминации в 1880–90‐х годах при Александре III. Интеллигенция в Царстве Польском лишена и такой важной для развития образованного слоя остальной империи среды, как местное земское и городское самоуправление. Самоорганизация общества происходит тут в форме «национальной самопомощи» (samopomóc narodowa) – фактически гражданского общества, берущего на себя функции национального государства. За исключением раритетов аристократического меценатства, общественное делание стало в польской коллективной памяти неотъемлемой чертой портрета интеллигенции. Декадентство начала века или проходной во все времена пассивизм оставили в ней мало следов. Для новых поколений интеллигент «эпохи неволи» представлялся даже не кротом, а этаким деловитым пауком национальной истории: наряду с явным творческим трудом его незаметная роль – в создании социальной ткани (tkanka społeczna). Так структуры общения интеллигенции приобрели общенациональный и универсально-исторический смысл, а опыт «национальной самопомощи» еще не раз пригодился в XX веке.