Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции

Сознательная маргинальность проявлялась и в непропорционально высокой доле среди интеллектуалов национальных и религиозных меньшинств: протестантов, евреев, эльзасцев и других не-французов с французским гражданством. Эксклюзивность определяла их общественную жизнь: наряду с еще вполне не опереточными масонскими ложами и «философскими обществами» (sociétés de pensée) в начале XX столетия эти завзятые республиканцы вполне могли посещать даже старорежимные салоны, например, «четверги» «красной маркизы» Арконати-Висконти.

Главная форма социальной активности интеллектуалов – активное, но ограниченное по масштабам вмешательство в политические процессы путем мобилизации общественного мнения, «ангажирование» (engagement

). Такие акции были рассчитаны на массовый отклик с обязательной тотальной мобилизацией прессы. Но по своей сути идея и реализация носили элитарный характер, с опорой на символический вес отдельных громких имен вроде Золя. Таким образом, intellectuels представлялись элитой – но элитой универсальной, в отличие от бюро- и плутократических буржуазных элит.

В пику Наполеону интеллектуалы определяют себя как коллективного идеолога

, своего рода политрука при обществе: «образованный человек <…> который с необходимостью является человеком политическим, производителем или потребителем идеологии». Отношение интеллектуалов к государству при этом двойственное: часто сами государственные служащие, они стремились не «раствориться» в нем, как немецкие мандарины, а желали брака по расчету. На первом плане отношений с государством – ключевое понятие «автономии». Имеется в виду не академическая свобода в духе Вильгельма фон Гумбольдта, а возможность независимой общественно-политической позиции и активного политического вмешательства.

Французская модель, в свою очередь, очень скоро стала оказывать влияние на соседей, прежде всего за Рейном. Немецкий интеллектуал – Томас Манн в полемике со своим братом Генрихом называет этот тип литератором

 – в пику «аполитическому» образованному бюргеру выстраивал свое самосознание безусловно ангажированного участника общественной жизни, критичного по отношению к господствующим моделям и социальным иерархиям.

После Первой мировой войны в трактате о «Предательстве интеллектуалов» (La trahison des clercs, 1927) Жюльен Бенда теоретизировал представление о жрецах светской религии, определяющее для самосознания поколений французской интеллигенции начиная с Просвещения, и выступил за их внепартийную «надмирную» позицию. Как всегда в таких случаях, однако, грань тонка: сам Бенда стал с 1930‐х compagnon de route

(попутчиком) коммунистов, а после войны даже защищал политические процессы сталинизма, сравнивая их с делом Дрейфуса.

Главной ареной общественного служения интеллектуальных клерков в XX веке оставалось «воспитание нации». Одновременно с выходом памфлета Жюльена Бенда Третья республика после Первой мировой войны была названа «республикой профессоров». Возросшая общественно-политическая роль образованной элиты видна и в верхнем эшелоне власти: стоит вспомнить хотя бы занимавших высшие посты литературного критика Леона Блюма, профессора филологии Эдуарда Эррио или математика Поля Пенлеве. Роль духовных вождей нации берут на себя преподаватели лаицистской философии, особенно в привилегированных лицеях и высших школах.

С дискредитацией традиционных республиканцев после краха 1940 года и правых из‐за их сотрудничества с немцами при Виши модель левого интеллектуала уже однозначно вытеснила все остальные. Она определила эпоху «славного тридцатилетия» – 1945 года до «шока Солженицына» после выхода (1974) первого тома «Архипелага ГУЛАГа». После столкновений эпохи «Народного фронта», войны в Испании, оккупации и Сопротивления принцип «воинствующего вмешательства» на стороне определенной – левой – партии находит своего классического теоретика в лице не раз уже поминавшегося Жан-Поля Сартра и, что типично для Франции, как и для России, представлен в местных умных «толстых журналах» с «направлением», типа Esprit («Дух»/«Ум») и Les Temps modernes («Новое время»). Повод для подобного вмешательства давали в эти годы различные внутри- и внешнеполитические острые вопросы: глобальный вызов коммунизма с последовательным акцентом на его советском, китайском и кубинском вариантах; войны в Индокитае, Алжире и Вьетнаме и, конечно, студенческая революция с баррикадами в Париже в мае 1968 года.