Знак кровоточия. Александр Башлачев глазами современников

Саша готовился к самоубийству: сжег черновики, изорвал тетради. Женя рассказывала - «он и мои письма изорвал и выбросил в мусоропровод». Нервы были расстроены: он не мог выйти на улицу, его бросало в пот, мучило предчувствие смерти. В ясный, солнечный февральский день, когда в квартире все спали после бессонной ночи, в два часа дня Саша вылез во фрамужку на кухне и сильно оттолкнулся. Потом милиция измеряла расстояние от стены дома до кровавого пятна на снегу - Саша отлетел далеко. Женя рассказывала мне все на какой-то богемной ленинградской квартире прошлым летом. Рассказывала в сто раз подробнее, чем я сейчас. Тогда я, помню, подошел к окну и вдруг побледнел. Женя заметила и неловко улыбнулась: «А мне каково? Ни одна сука не спросит: а как ты, Женя? Тебе-то как? Не хреново ли тебе жить сейчас?»

Со двора пахло помойкой, ни души не было внизу, и на стене дома напротив был красный клин света, пыльный на закате, как Петербург. Я приходил еще к Жене назавтра. Она чертила на салфетке карандашом план кладбища, перемарывала и в двух местах порвала грифелем непрочную бумагу. Кладбище на «Платформе Ковалево» находится в получасе езды на электричке от Ленинграда. Какое-то новое кладбище, стандартизированное: по аллеям ездит трактор «Владимирец», стаскивая заржавленные венки в кучу… Я отчаялся было найти Сашину могилу, но потом обернулся, будто позвал кто, и увидел фанерный щит с его фотографией. Я посадил цветок, разрыл ямку и закопал там личные стихи, которые написал о Саше еще весной. Там, в ямке, был какой-то цепкий зимний холод, я зарыл ее. Было очень жарко, а на этом кладбище совсем не было деревьев.

В августе у Саши родился сын Егор от его последней возлюбленной. Саша оставил за собой сильно порушенную личную жизнь. Он платил только по крупным гражданским счетам. И это тоже его черта: слово «выжить» для него часто становилось словом «выжать», а иногда и «выжигать».

В Ленинграде Саша жил ночью. Это особенное время -время памяти, образа, время сна, время идеализма. Утром он перешагивал через вповалку лежащих знакомых, а когда все просыпались - ставил пластинку с колокольными звонами. Он говорил, что это дает энергию на весь день. Потом все шутили, задирали друг дружку, вспоминали ночь, искали деньги и ехали в центр на тусовку у кофейни «Сайгон». Раз в неделю устраивали сейшен - квартирный концерт. Иногда устраивали его в подвале, в кочегарке, в столовой, где работал знакомый сторож. С концерта Саша брал пятнадцать-двадцать рублей. Жили они бедно. Женя вкладывала в их жизнь всю свою еврейскую обиходность, старательность и хозяйственность, но потом все захирело, на все махнули рукой, да и брак их с Сашей развалился. Саша часто уезжал в Москву, жил на квартирах друзей, которых заводил сотнями, показывался всесоюзным знаменитостям - пел для Окуджавы, Вознесенского, для артистов Таганки, пел в квартире Пугачевой…

Наверное, надо сказать, как Башлачев додумался до своего стиля. Я это знаю. Саша сделал небольшое открытие и собрал с него сам весь возможный урожай. Диплом он писал на кафедре зарубежной печати по теме, кажется, «Вопросы молодежной музыки на страницах немецкой коммунистической печати». Как-то мы с Сашей разговорились, он рассказал, что читал в немецкой газете о группе, текстов которой не понимают даже сами немцы, потому что группа пишет на чистом баварском диалекте, - в общем, на сверхнациональном немецком. Там же писали, что рок в Германии проходил свои стадии - они были такие же, как в России. Сперва полное копирование, потом постепенная национализация музыки и текстов, потом полная их национализация и создание своего немецкого рока. А через год Саша написал свою песню «Время колокольчиков», в которой здорово сомневался, но с легкой руки Артема Троицкого уверился в своем таланте и круто пошел на взлет, оставив позади всех своих прошлых кумиров. Он рискнул и стал петь среди низкопоклонной провинции, среди полутемных прозападных балбесов на чистейшем русском языке. С этого момента он перестанет принадлежать себе, он будто сойдет с ума. Он будет отталкиваться от всех, как язык от стен колокола, и научит всю рок-шатию и джаз-братию звучать с чистотой колокольного серебра. Он не станет обгонять никого - он заставит всех бежать за собой. Он научится впечатывать в память, как цифры на бронзовой печати, как святые слова впечатывают на подол колокола. В конце концов, он своими песнями-заклинаниями заставит многих верить в то, что это он вызвал своим колдовством новое время.

Газета «Молодой дальневосточник» (г. Хабаровск). 28 июня 1989 г.

АРТЕМИЙ ТРОИЦКИЙ

ОДИН ИЗ НАС