Знамение змиево

Дела в Иномеле задержали Вояту почти до вечера, и только назавтра он тронулся в обратный путь. На делах, сказать по чести, ему было сосредоточиться трудно: чего стоят все эти кади ржи и солода, что не сдали в счёт десятины Спирко Сом и Матей Присека, и даже половина свиной туши, которую обещал здешний староста, Ходута, когда теперь у него, Вояты, была Панфириева Псалтирь! В Иномеле он никому не поминал о своём сокровище, завернул в мешок и держал в избе Ходуты, где остановился, под всей своей поклажей, но сам только о ней и думал, как ошалевший от радости жених о желанной невесте. Всё время хотелось её видеть, осторожно касаться верхней крышки из бурой кожи. Притрагиваться к серебряному кресту и самоцветам Воята даже не смел; следы стёртой позолоты казались ему истинным следом небесного света, а такое не трогают руками. «Сия книга – странничкам недвижимое море… Инок Панфирий руку приложил…». Захватывало дух от мысли, что теперь и он, Воята, сможет читать эту книгу и нести в мир её святую силу. С этими мыслями даже упыри из Лихого лога казались комариками, и никакому Страхоте против неё не устоять!

Выходит, Еленка, Македонова дочь, не обманула, когда сказала, что книг у неё нет. Если Псалтирь унесла в монастырь вдова отца Ерона, более двадцати лет назад, то при Ероновых преемниках, отце Македоне и отце Горгонии, её в Сумежье уже не было.

День возвращения выдался хмурым, но тихим. Отдохнувшая лошадка бежала по льду Хвойны бодро, и сколько Воята ни прислушивался к звукам в лесу, сколько ни вглядывался в заросли по берегам, ничего угрожающего не замечал. Едва ли тот удар топора, неловко нанесённый левой рукой, смог убить обертуна-беса, но, может, отбил у него охоту связываться. А теперь в санях лежит Псалтирь – да разве хоть один бес, будь он хоть с облако ходячее, посмеет близко подойти?

– Господь утверждение моё и прибежище моё! – с ликованием распевал Воята среди заснеженных лесистых берегов, к изумлению ворон и соек. – Избавитель мой, бог мой, помощник мой, и уповаю на него! Защититель мой, и рог спасения моего, и заступник мой! Хваля призову Господа и от враг моих спасуся![43]

Почти сразу ему начал подпевать тонкий, звонкий голосок Марьицы, а потом ещё один – мужской, Меркушкин. Воята уже не удивился, что эти двое незримо его сопровождают – видно, такое им было Божье повеление, – только ухмылялся. Тоже обзавёлся ангелами, да ещё двумя, пусть и не такими могущественными, как у матери Агнии, но тоже полезными. Вспоминалось пение женских голосов в монастырской церкви – куда лучше, чем выходило у прихожанок Святого Власия. Вспоминались лица монахинь – немолодые, некрасивые, но исполненные редкой для мирских баб уверенности, рождённой привычкой полагаться не на мужа, отца или брата, а только на Бога и на себя. Вспоминалась мать Агния – полная луна среди этих звёзд в чёрных апостольниках, её удивительно малый рост и ровная сила горящей свечи, коей веяло от всего её облика. Оттого ли она пошла в монастырь, что Господь сделал её ростом подобной восьмилетнему ребёнку? Воята не думал, что при красоте её лица, уме и твёрдом, но ласковом нраве рост помешал бы ей выйти замуж. В семь лет она знала Псалтирь наизусть – вот это, пожалуй, и был знак её доли…

Ещё до полудня Воята добрался до деревни Мураши, и тут ему замахали с берега. Отроки торчали на гребне, наблюдая за рекой, как скоро выяснилось, ждали его, Вояту. С берега спустился Завид по прозвищу Жучок, староста.

– Бог по пути!

– Помогай Бог!

– Дело к тебе есть. Прибегала к нам вчера инокиня Виринея, пчела Божья, просила тебя состеречь и, как обратно наладишься, к ним направить.

– Мать Агния? – обрадовался Воята. – Зовёт?

Видно, она не зря обещала подумать, и у неё что-то есть.

– Отец Ефросин. У него к тебе разговор. Знаешь, где его сыскать? Я с тобой Братятку пошлю. – Завид махнул рукой одному из отроков, жавшихся поодаль. – Он проводит. Мы старцу часто припас носим. У нас все дорогу знают.

Посадив Братятку на сани, Воята развернулся и поехал назад, к береговому кресту, отмечавшему начало тропы к монастырю. Братятка уверенно указывал, где сворачивать, предостерегал насчёт ям и коряг. Они обогнули монастырской тын с другой стороны, проехали ещё немного и углубились в ельник. Здесь указывала тропку цепочка следов: ради пения отец Ефросин несколько раз в день проделывал путь от своей келлии до монастыря. Вид этих следочков одного и того же человека, тянущихся через густой ельник то в одном, то в другом направлении и перекрывающих друг друга, вызывал благоговение с лёгкой примесью жути. Отец Ефросин ходил туда-сюда, повинуясь распорядку суточных служб, как само время, как солнце, коему Господь повелел ездить вокруг земли всякий день одной и той же тропой – через пустоту, где никого нет, кроме него и ангелов, а ангелы следов не оставляют…