Знамя над рейхстагом

Получил тяжелую рану в этом бою и начальник штаба 2-го батальона, которым до последнего времени командовал Чернобровкин, капитан Дмитрий Юдин. Комбата и его начштаба связывала крепкая дружба — они воевали бок о бок с 1942 года. Мы собирались утвердить Юдина в должности командира батальона — сейчас он временно исполнял ее. Но ранение положило конец его военной службе.

Я помню, как понурые бойцы несли бездыханное тело Сергея Васильевича На носилках. Тяжело им было навсегда прощаться с любимым командиром. Помню, как забилась в неутешных рыданиях Тоня — наш зубной врач. Она потеряла самого дорогого и близкого человека. Подступал и у меня комок к горлу. Этот очень молодой и очень симпатичный парень показал себя многообещающим офицером. Велик ли срок — полгода. А за это время он у меня на глазах вырос от ротного до комбата и в последний бой шел уже заместителем командира полка. Главное же, я успел просто, по-человечески полюбить Сергея.

Из-за боя наш торжественный ужин был перенесен с шести на девять вечера. Гости прибыли на копях. Лишь один Семен Никифорович Переверткин сумел пробиться через грязь на своем вездеходе. Расселись за столом. Подняли тост за праздник, за победу.

А у меня настроение было совсем не праздничное. Из памяти не выходил Чернобровкин, каким я увидел его на носилках, с бескровным, заострившимся лицом.

Начались поздравления. Переверткин, вручая мне орден Красного Знамени, заметил:

— Что же ты, Василий Митрофанович, форму нарушаешь, не торопишься полковничьи погоны сменить?

— До погон ли, Семен Никифорович, сейчас? Да и где их достанешь?

Но тут голос подал Истрин:

— Завтра погоны будут. Расшибусь, а достану. Слово начальника тыла!

Это клятвенное заверение было встречено дружным смехом — слово интенданта не считалось тогда самым верным словом. Но надо отдать Константину Петровичу должное: обещание свое он выполнил…

Утром 7 ноября я зашел в блиндаж оперативного дежурного, чтобы справиться о новостях на переднем крае. Дежурил начхим дивизии майор Мокринский. Я поздравил его с праздником и попросил доложить обстановку. Юрий Николаевич коротко и толково сообщил обо всем, что произошло за ночь. Мы разговорились.

— Не повезло мне в жизни, товарищ генерал, — вдруг огорченно сказал Мокринский. — Надо же — в начхимы попал. Знал бы, что это за должность, ни за что бы не согласился. Я с четвертого курса чкаловского химинститута на войну пошел. Вот встречусь после войны с однокашниками — они, может быть, и не скажут, но подумают: в тылу отсиделся. Ни одной награды нет. И не будет — химикам ордена не дают, не за что.

Я глянул на его расстроенное лицо. Горе начхима было хоть и наивным, но очень искренним. Он продолжал:

— Товарищ генерал, разрешите мне в разведку сходить.

— Нот уж, Мокринский, никаких разведок. Есть приказ — химиков беречь, на передовую не пускать. Да и что ты расстраиваешься? Еще успеешь себл показать. Не завтра война кончится.

— Я, товарищ генерал, на войне с первых дней и все время такое слышу. Только слабое это утешение. Сидим мы здесь в лесах да в болотах на третьестепенном направлении. Не то что Первый Белорусский — они вон куда нацелились!

— Оставь, Мокринский, — остановил я его. — Не будь нашего, как ты говоришь, третьестепенного направления, разве Белорусские фронты действовали бы так? У них правый фланг голым был бы, и, думаешь, немец этим не воспользовался бы? Группировка «Север» — штука серьезная. Если бы мы ее не прижали здесь, тогда и в центре не до наступления было бы. Так что задача у нас не менее важная, чем на других фронтах. Только, может, славы меньше. Так воюем-то мы не ради славы. А боевая работенка и для тебя найдется. Не торопись только…

Юрий Николаевич слушал внимательно и серьезно. Потом с грустной улыбкой попросил:

— Логика на вашей стороне, но все же разрешите мне в разведку сходить за «языком». Я уже с Васей Гуком договорился.

— Никуда ты не пойдешь. Смотри, сколько рек до Берлина осталось. Кто дымзавесы будет ставить?

На этом и закончился наш разговор. Конечно, упоминая о Берлине и о реках, лежащих на пути к нему, я называл германскую столицу не как конкретное географическое понятие, с которым может быть связан боевой путь дивизии, а как некий символ рубежа, где мы встретим победу. Но события обернулись так, как никто из нас и не предполагал.

В конце ноября, когда мы готовились к новому туру наступательных боев, генерал Симоняк вдруг срочно собрал командиров корпусов и дивизий. Я ехал в штаб армии, гадая, зачем меня вызвали, да еще в срочном порядке. Ясность относительно предстоящих боевых действий была полная. Может быть, на «проработку»? Но повода для этого вроде бы не было. Оставалось предположить одно: будет поставлена новая задача. Но какая?

То, что сообщил командарм, и удивило, и обрадовало нас. 3-я ударная армия получила устный приказ готовиться к отправке по железной дороге. Куда? Этого мы не знали. Могли только гадать.