Знамя над рейхстагом

— Товарищ генерал, — извиняющимся голосом заговорил Гладких, — уж больно хороша шоссейка была, не удержался. В скорости — верный выигрыш. Вы не думайте, товарищ генерал, я полком не рисковал. Я первый на тарантасе выехал, проверить решил…

— Ну, вот она, твоя проверочка. Еще кто-нибудь ранен?

— Нет, я один. А лошадей обеих уложило — тарантас-то у меня пароконный был.

— Ладно, ругать не буду — сам себя наказал, хуже не придумаешь. А урок на будущее, наверное, извлекать и не придется. Выздоровеешь — войне уже конец придет.

— Товарищ генерал, — взмолился Гладких, — разрешите остаться при части! Врачи говорят, рана ерундовая.

Рана у него и впрямь была не тяжелая, кажется, в ногу. Но тут уж я не согласился:

— Нарушил дисциплину — поплатился. А уклонение от стационарного лечения — тоже нарушение дисциплины. Что ж ты хочешь, чтобы я тебе потакал? Чтобы с тобой еще что-нибудь случилось, но уже с разрешения начальства? Нет, не выйдет. Отправляйся лечиться, а мы тут как-нибудь и без тебя войну кончим.

Гладких больше не просил, но было видно, что переживает он страшно. Полк его принял Александр Петрович Дерягин — начальник штаба артиллерии дивизии.

Майор Дерягин, инженер по своей гражданской профессии, на войне стал превосходным артиллеристом. Был он расчетлив, хладнокровен, не терялся в любой обстановке. Хорошо показал себя и во время недавних боев в Померании. Словом, была у человека «артиллерийская жилка». Но он не хотел признавать за собой этого качества. Бывало, во время какого-нибудь «семейного» торжества в штабе он после двух-трех рюмок запевал «Трубку», а потом, смущенно махнув рукой, говорил: «Кончится война — в оперу пойду. Примут, как думаете? Это мое настоящее призвание. А остальное — так…»

Среди нас не было ценителей оперных голосов. Но Сашин тенор всем нам нравился. И все мы желали ему только добра. Однако никто не мог представить себе Сашку Дерягина на оперных подмостках — слишком уж это казалось неестественным. Артиллерист — да. В крайнем случае — инженер. Но оперный артист…

328-й артполк вскоре был направлен в распоряжение 52-й дивизии, проводившей частную операцию по форсированию Одера.

Вокруг Мантель-зее простирались леса и перелески — еще уныло-черные, с нераспустившимися почками, но уже вовсю пахнущие весной. По утрам в рощах без умолку галдели какие-то птицы. Снега не было и в помине. Солнце, если ему удавалось прорваться сквозь облака, уже приятно согревало. Смеркалось непривычно поздно. Впрочем, повинна в этом была не только природа. Мы, как и все советские войска, жили по московскому времени, а местное время отставало от него на два часа.

Да, весна властно и неотвратимо вступала в свои права. Четвертая военная весна! Разве сравнишь ее с первой? Большая зимняя победа под Москвой еще не внесла коренного перелома в ход войны. Той весной мы терпели поражения и под Харьковом, и в Крыму, уступая врагу не столько числом, сколько уменьем.

Вторая весна была куда веселее! Волга в ту пору была уже не трагическим рубежом, а символом победы выдающейся, переломной, не оставлявшей сомнений в исходе войны даже у многих наших недругов. И уже не за горами было сражение танковых армад на Курской дуге, от которого гитлеровская военная машина не смогла оправиться до конца войны.

Триумфальной была третья весна. Победы на северо-западе и на юге, переход нашими войсками государственной границы — разве это не предвещало скорого разгрома врага! Но противник еще был достаточно силен. Он дотянул до весны четвертой, последней, дотянул без славы и надежд.

Заканчивались последние бои в Восточной Померании. Близилось полное освобождение Венгрии — Красная Армия шла вдоль голубого Дуная к Австрии. В смертельные тиски был зажат Кенигсберг — тот, что в Восточной Пруссии. А в центре огромного фронта тучи сгущались над Берлином. Каждому сейчас было ясно, что война окончится вот-вот, что это вопрос уже не месяцев, а недель.

И теплые победные ветры — вестники весны летели над Россией, осушая слезы вдов, и сирот, и матерей, навсегда простившихся со своими близкими. Не одну, пожалуй, семью в нашей стране не обошло безутешное горе. И не было силы, способной развеять его. Но личное горе не могло затмить той общей радости, которую несла с собой всем и каждому весна победы.

Ждали и мы с нетерпением окончания войны. Ждали и надеялись, что получим возможность сказать свое слово в завершающих боях. Только где, на каком участке фронта? Угадать было трудно.

К западу, километрах в двадцати от нас, протекал разлившийся Одер. На левом его берегу укрепились немцы. Здесь нам и было приказано, подготовившись должным образом, форсировать реку. А дальше? Если продолжить линию наступления на запад, она проходила значительно севернее Берлина. На пути ее не было крупных военно-стратегических пунктов. Мне не была понятна цель наступления на этом участке. Лишь значительно позже я узнал, что наши действия носили отвлекающий характер. Но тогда я об этом не догадывался.