Знание-сила, 1997 № 03 (837)

Что же лежало в основе его драматургии? Явно подчеркнутый историзм, сценичность, массовость, помпезность и устремленность в будущее. И, конечно, отпечаток культа личности Сталина, как и на всем в те годы. Главной фигурой праздника стал Юрий Долгорукий, фактически последний великий киевский князь, после него приоритет русских земель переходит к Владимиро-Суздальскому княжеству. Возвышению Москвы способствовало не только удобное положение на торговых путях, но и защита в лесах засечной полосы (это стало историческим открытием той поры)... Для полноты картины не упоминали только, что Долгорукий — варяг, полуангличанин. Цель возвеличивания — доказать и обосновать историзм советского государства. Спустя несколько лет перед Моссоветом и поднялся памятник работы скульптора, лауреата Государственной премии Сергея Орлова. Мощным движением руки князь останавливает коня, жестом указывает; здесь быть граду! Кстати, место, где вознесся князь, привычно для памятников. При царях здесь стоял генерал Скобелев, герой русско-турецкой войны. После Октября здесь воздвигли монумент «Свобода»: голова женщины в санкюлотском колпаке перед обелиском. Монумент чуть было не стал эмблемой столицы, такой трафарет уже начали лепить на борта ведомственного автотранспорта, но власть предержащие рассудили, что символ этот — слегка не для большевиков, и «Свободу» свинтили с постамента. Юрий Долгорукий почему-то не очень пришелся по сердцу москвичам: «спящий князь на спящем коне», но очень понравился детям, которым милы воинственные забавы. Видимо, образ богатыря навеял скульптору еще довоенный фильм «Александр Невский» С. Эйзенштейна с его магическим обаянием.

Настоящей сценой праздника стали все улицы и площади столицы, куда выплеснулся в юбилейный день весь московский люд. Москвичам делали скромные подарки. Учреждена была медаль в память юбилея, которой награждали при условии «пяти лет проживания в Москве». Вся Красная площадь была просто облеплена электрогирляндами. 6 сентября Москву наградили орденом Ленина. Событие, которому придавали особое значение, хотя городом-героем она стала позже.

Особенно много разговоров было о 1950 годе, когда во внешнем облике Москвы должны были произойти большие изменения. Ожидалось расширение трех шоссе — Ленинградского, Волоколамского и Можайского. Площадь Дзержинского, ныне Лубянка, становилась «развязкой», и на ней будет возведен памятник Ф. Э. Дзержинскому.

Печать сталинизма лежала буквально на всем. Трудовые рапорты коллективов столицы адресовались, как правило, вождю. Все успехи страны автоматически приписывали его «мудрому руководству». Всего лишь один анекдот той поры, дошедший до наших дней: «Корреспондент иностранной газеты идет по улице. Солидное здание, распахнуты окна, идет заседание, несутся крики: «Ура Сталину!», «Да здравствует Сталин!», «Слава Сталину!» «Что здесь происходит»? — спрашивает любопытствующий корреспондент. «Отмечаем восьмисотлетие основания Москвы Юрием Долгоруким». Однако сам Сталин в празднике почему-то участия не принял. На другой день стало известно, что он находился в гостях у моряков Черноморского флота, а на торжественном заседании в президиуме можно было видеть Г. М. Маленкова и А. А. Жданова.

Я закрываю подшивки, путешествие по праздничной Москве 1947 года закончено. Наверное, дворники усиленно мели асфальт после праздника, а машины поливали его...

В путеводителе братьев Сабашниковых 1917 года можно прочесть: «Вся Москва в XII веке занимала только юго-западный угол теперешнего Кремля. Северо-восточная и южная стены первоначальной Москвы, сходившиеся углом на крутом берегу Москвы-реки против устья Неглинки, шли параллельно стенам Кремля. Таким образом, в длину первоначальная Москва имела всего около ста сажень. По своему характеру она была городком обычного типа, каких много было в древней Руси». Вот такой она была — Москва изначальная, давшая исток тому мегаполису, в котором сегодня живут миллионы людей.

Когда я увидела их впервые, они сидели рядышком, как озябшие птенцы: седовласый старец, похожий на церковного батюшку, и меланхолическая девушка в лохматом пальто. Где-то сбоку пребывал Маэстро. Кажется, посинел и Бетховен на портрете, на него тоже дуло из всех щелей широченного окна.