Знание-сила, 2000 № 08 (878)

Культура как бы нарабатывает противоядие против идеологий – уже в середине века, когда большие идеологии еще властвуют над огромными человеческими массами. Противостоянием тоталитаризму определялись и другие интеллектуальные интересы времени: к игре (Хёйзинга, «Homo ludens», 1938; Сартр, видевший в игре высшую форму свободы человека; Ортега-и-Гассет), к смеху и «смеховой культуре» (от Бахтина до того же Хёйзинги и Г.К.Честертона).

Гигантский рывок из традиционного состояния, который совершила культура в первые десятилетия века, заставил ее встревожиться уже в 30-е. Мыслящие люди того времени действительно оказались перед лицом нового человека, которого так призывала культура начала века. И этот человек оказался человеком массовым. Вдруг обнаружилось, что в новом человеке отсутствует все то, что люди, воспитанные в традиционной культуре, привыкли чувствовать ценным и вообще необходимым для того, чтобы быть в полной мере человеком. Оказалось, что это – существо, с одной стороны, упрощенное («одномерное», как это позже, в 60-х, назовет один из властителей дум эпохи Герберт Маркузе), с клишированным сознанием, несамостоятельное, некритичное, без всяких намеков на личностную глубину и без всякой потребности в ней, с другой же – поддающееся практически безграничному манипулированию (было бы умело построено) и способное на такие выплески всеуничтожающей агрессии, которые (как тогда казалось) и не снились обитателям традиционных обществ. Критика «массового человека» и его общества, убивающего индивидуальность, быстро наработала множество традиций и стала одним из общих мест культуры европейского типа. С другой стороны, путь отсюда вел к разочарованию в породившей все это демократии, к идеализации состояния «домассового», традиционного и к возникновению разных вариантов неоконсерватизма.

На полюсе, противоположном Человеку Массовому, появляется Человек Одинокий. Это его философия, экзистенциализм, интеллектуальные предпосылки которой возникли еще до Первой мировой войны, немедленно стала массово популярной, как только – после войны – у европейцев сложилось и возобладало соответствующее самочувствие. Уж не чувство ли одиночества и потерянности человека в новых массовых обществах питало интерес и к обильно возникающим в эти десятиетия теориям диалога (Розеншток-Хюсси, Розенцвейг, Эбнер, Бубер, Бахтин); не оно ли привело к превращению коммуникации в отдельный (и весьма популярный) предмет и социологических, и психологических, и философских исследований?

Дж. ди Финисти. Проект реконструкции центра Милана, 1934 г.

Век тоталитарных режимов давал слишком много оснований к озабоченности властью: тут-то и вспомнили, что Ницше видел в познании мира, в воле к истине и прочих благородно выглядящих вещах (которыми, разумеется, оправдывались тоталитарные режимы) не что иное, как в разной степени завуалированные проявления воли к власти. И, в полном согласии с заветами Ницше, власть в эту интеллектуальную эпоху перестает рассматриваться как явление идеологическое, целиком подвластное разуму, и начинает восприниматься как безличная, элементарная, вездесущая сила. Именно в таком духе предпринимают многочисленные исследования власти европейские философы эпохи – от структуралистов до «новых левых». Мишель Фуко укореняет власть в сфере бессознательного, а Ролан Барт обнаруживает ее в самих структурах языка.

И. Фоминг П. Абросимов, М. Миниус. Проект дома Наркомтяжпрома в Москве,, 1934 г.

Доминанты эпохи: марксизм и психоанализ

У этих двух интеллектуальных сил чрезвычайно много общего' и в структуре, и в культурной судьбе. Может быть, оба они – разные стороны чего-то одного?.. Оба они еще в первые десятилетия века были скандалом и шоком – и оба теперь из подрывной силы превратились в источники культурной устойчивости.

И марксизм, и психоанализ по степени пластичности и всепроникновения едва ли не превосходят другие интеллектуальные доминанты времени: герменевтику, структурализм, феноменологию… Прежде всего, вот почему: в то время как прочие доминанты оставались течениями сугубо интеллектуальными, марксизму и психоанализу удалось нечто большее: они превратились в формы повседневного миропонимания, в устойчивые способы внутрикультурной ориентации.

Они, пожалуй, потому и смогли стать общими интеллектуальными «матрицами» времени, что чисто и исключительно интеллектуальными, научными явлениями никогда и не были. Марксизм уже изначально был не только экономической теорией и теорией исторического развития, а мироотношением, которое в этих формах выразилось. Подобно этому и фрейдизм, возникший как будто в качестве сугубо клинической дисциплины, был движим при этом куда более обшим чувством человека и его ситуации в мире.