Знание-сила, 2001 №03

«Тот, кто сможет в воодушевлении обнаженного момента истины… хорошенько расспросить себя (что едва или почти невозможно), тот опишет всю Вселенную», – так мыслит соразмерность мира и мыслящего о мире Декарт Мераба Мамардашвили. Но штука-то в том, что одним мистическим усилием, ставящим философствующего один на один с миром, не обойтись. И вовсе не следует отдавать наш мир на откуп безответственным болтунам от мистики. Соизмерив себя с миром, следует отойти от него в сторонку, отстраниться и выработать о нем суждения ясные. Всегда вежливый Декарт в «Правилах для руководства ума» жестко скажет: «Нужно заниматься только такими предметами, о которых наш ум кажется способным достичь достоверных и несомненных познаний». Декарт настолько ценил прозрачность мышления, что советовал интеллектуалам учиться у ремесленников, обойщиков, столяров, работа которых требует концентрации внимания, дисциплины и постоянного внутреннего напряжения, приучающих к ответственности за каждый сделанный шаг.

Картезианская идиллия истин ясных и глубоких длилась недолго (что поделаешь, такова судьба всех идиллий). Но недолгое время мирного сосуществования наук и умозрительного созерцания истины недаром названо наукой классической. Последекартовская наука поражает своей скрытой внутренней гармонией, ее пропорции, в самом деле, классичны. Ньютон. Гюйгенс и Лейбниц равно прекрасны в своих физических и метафизических штудиях.

Удар по картезианскому единству мира был нанесен с весьма неожиданной стороны: экспериментальный метод доконал наметившуюся гармонию. Оказалось, что истину можно производить в лаборатории, вовсе не задумываясь об основах устроения мироздания. Для посткартезианской эпохи характерна фигура Майкла Фарадея, чародея физической лаборатории, ученого глубоко философски невежественного, испытывавшего смутное беспокойство при разговорах о всяких метафизических умствованиях. Экспериментальное мастерство Фарадея беспримерно, но виртуозность его лабораторной работы вовсе не нуждалась в подпорках, предоставляемых чистым умозрением.

Лаплас уже позволит себе объявить: «Я не нуждаюсь в гипотезе о Боге». Декартовское «страх Божий – источник всякого познания» начинает звучать пустою фразою, ибо я сам, ученый-экспериментатор, по своему велению выпускаю из пробирки черта истины. Появление Канта становится неизбежным.

Кант покажет, что чистый разум обречен блуждать в антиномиях. Любому утверждению, лежащему в поле созерцательного мышления, не опирающегося на опыт, может быть противопоставлено суждение прямо противоположное. Тем самым признается принципиальная ограниченность способностей чистого разума постигать истину. Истина глубокая испытывает необходимость в истине ясной, и червоточинка, которой будет суждено подкосить всс это прекрасное строение, еще не чувствовалась. Просто источником истины ясной призван стать опыт, заменивший логику Торжество кантианства как системы не случайно совпадет с построением грандиозного здания теоретической физики, уравнения Максвелла – продукт чистого математического умозрения – прекрасно спроецируются на экспериментальный пир фарадеевского эксперимента.

А первыми почувствовали порчу в блистающем мире науки XIX века Фридрих Ницше и Вильгельм Дильтей. «Ницше принадлежит тот выдающийся взгляд, что традиционная идея истины – соответствие мысли и вещи – возникает и падет вместе со спиритуалистической идеей Бога. Он ставит радикальный вопрос о смысле и ценности так называемой истины самой по себе. Но и Вильгельм Дильтей приходит к тому же, когда пишет: «Религиозная связь между творцом и творением не является для нас больше принудительным фактом» (М. Шелер. «Человек и История»).

Рождение и вспухание экзистенциализма с его жаждой вернуться к вере Авраама, Ицхака и Иакова и опорой на абсурд было попыткой восстановить разорванную связь между творцом и творением, попыткой реабилитировать истину глубокую, место которой экзистенциалисты определили в человеческом сердце, не слишком уже доверяя попавшему под подозрение интеллекту. Тяга к истине глубокой неугасима, но ставка на абсурд означала изначально подчиненное положение истины ясной и свидетельствовала о кризисе в человеческом познании.