Знание-сила, 2001 № 06 (888)

На втором международном («братских стран») симпозиуме по социальной психологии (Тбилиси, 1970) основной доклад был поручен мне. Написать текст не успели, и я выкладывал, что наболело: о заидеологизированности науки, о невежестве остепененных ученых, об отставании нашей психологии от американской. Резкое, вне рамок дозволенного в те годы выступление было записано на магнитофон. А на следующий день приехала группа москвичей, в которой предполагался «стукач». Грузинские коллеги (В. Квачахия, Ш. Надирашвили и другие) быстренько изъяли пленку с докладом, и никто из приехавших не смог до нее добраться. Только перед самым вылетом тайно передали мне этот документ.

В семидесятых-восьмидесятых годах социология все более становилась органической частью советского истеблишмента. На ключевые посты приходили новые люди, имевшие связи в партийных верхах и увенчанные высокими степенями. Романтику первопроходцев вытеснял корпоративный дух чиновничества. Насаждались бюрократические процедуры, чинопочитание. Если в шестидесятые годы для энтузиастов социология давала личностный смысл жизни, была ее целью, то для нового поколения она все чаще становилась средством укрепления своего положения в системе, приобретения чинов и материальных благ. Соответственно расцветала апологетика и велась борьба с несанкционированным направлением мыслей.

Сектор социальной психологии в институте был упразднен, но с помощью Г.М. Андреевой я нашел место в одной из лабораторий МГУ. Меня, однако, «достали» и там, обвинив в «протаскивании буржуазных концепций». Значительно дольше удалось продержаться в Институте обшей и педагогической психологии Академии педагогических наук. Но в один далеко не прекрасный день В.В. Давыдова, директора института, вызвали на бюро РК КПСС и потребовали избавиться от нежелательных элементов. В «черном списке» фигурировал и я.

– За что я их уволю? – задал он вопрос.

– Хороший директор всегда сможет найти – за что.

– Но я не хочу быть таким директором!

За дерзость Давыдова исключили из партии. На эту должность поставили другого человека, и он послушно выполнил решение директивных органов.

Уволенный «по списку» оказывался в отчаянном положении. Непонятно, за какие конкретно грехи его наказали и что будет дальше. Приказ сформулирован так, что никакой суд не примет жалобу к рассмотрению. Поскольку жизнь шла «от получки до получки», то жить просто не на что. Семья в панике. От него «на всякий случай» отдаляются сослуживцы, наиболее догадливые (от слова «гад») карьеристы с остервенением ищут в его действиях криминал, поднимают шум («реагируют»), ускоряя перекрытие кислорода.

– Ну. что, – восклицает при встрече со мной Г.П. Щедровицкий, – и меня, беспартийного, и тебя, большевика с тридцатилетним стажем, поганой метлой! Так есть ли она вообще, твоя партия?

Партия была «моей» очень давно, где-то в пятидесятые годы. Теперь же я ненавидел пышущих здоровьем, лощеных и надменных молодых людей, занявших кресла в райкомах. Ненавидел обитателей кабинетов на Старой площади, которые на вопросы и просьбы увольняемых отвечали заученной фразой: «Здесь не биржа труда». Тем более ненавидел работников КГБ, строивших собственную карьеру буквально на чужих костях.

Признаюсь, сегодня я понимаю уже далеко не все происходящее. Не уразумею я, в частности, некоторых своих коллег, что нашли свое место в коммерческих структурах и в «демократических» (проправительственных) партиях. Они уверяют меня, будто нет никакой катастрофы, будто все так и надо. Они уверяют, что я просто отстал от времени, «мыслю категориями вчерашнего дня», так и остался «шестидесятником».

Я не обижаюсь. В шестидесятые годы люди служили социологии, а не стремились поставить ее себе на службу. Многое в обществе их не устраивало – но они искали путей вперед, а не назад. И еще: вынужденные черпать знания из зарубежных источников, они делали это избирательно, ни в коем случае не отрицая и не охаивая прогрессивных национальных традиций.

О нашем поколении, значит и обо мне, написал Ю. Левитанский:

И убивали, и ранили

Пули, что были в нас посланы.

Были в юности ранними -

Стали мы к старости поздними.

ГОДОВЫЕ КОЛЬЦА ИСТОРИИ

Сергей Смирнов

Среди академий и империй

Навстречу судьбе и мировой науке

В 371 году до новой эры, втором году Сто Второй Олимп малы, славный афинянин Аристокл, прозванный друзьями Платоном, испытал третье сильнейшее разочарование в современной ему политике.

Первым ударом для него была гибель Сократа – любимого учителя, осужденного на смерть большинством афинских граждан по нелепому обвинению. Он, дескать, развращает молодых людей, рассуждая с ними об иных богах, кроме всем знакомых олимпийцев. Какая чушь! Сократ просто учил юношей слушать голос своего Даймона – разума и совести, власть которых не могут и не хотят отменить даже Олимпийские боги.