Знание-сила, 2007 № 06 (960)

<...> До сих пор я очень ценил, что Вы неизменно мне помогали в научной работе. Все обещания помогать мне, которые Вы дали 8 лет тому назад при нашем первом свидании, все точно сдержали. <...> Не было ни одного случая, когда я обращался [к Вам], и Вы бы не помогли. Это, конечно, создает большую уверенность в работе. Теперь Вы сказали, что будете помогать в новом деле. Конечно, это так и будет. Что Вы будете снисходительны к ошибкам, это тоже я знаю.

Но сейчас, берясь за новое дело, где часто мне придется сталкиваться с вопросами гораздо более близкими к нашей политике, хозяйственной структуре, в которой я мало искушен, я хочу просить у Вас еще об одном: кроме [того], как обращаться с просьбами — [разрешить] обращаться за советом. <...>

Я знаю, как Вы заняты, и мне страшно всегда Вас беспокоить. Но изредка, когда у Вас будет хоть маленький просвет свободного времени, вспомните обо мне, чтобы узнать о наших делах.»

И далее, на той же строчке, шли слова, которые и привели меня в изумление: «Целую Вас крепко». Они были, правда, зачеркнуты. Решительно и «бесповоротно» — ручкой. Но ведь он их написал! И кому? Молотову! Чушь какая-то. Не может этого быть!

«Крепкий поцелуй» Капицы не давал мне покоя, и я с этим письмом подошел однажды к Анне Алексеевне, когда она пришла в Мемориальный кабинет-музей П.Л. Капицы, который сама и создала. Я показал Анне Алексеевне зачеркнутые слова и спросил ее, что бы это могло значить? Не мог же Петр Леонидович написать Молотову «Целую Вас крепко»? Ведь ни к кому из начальства П.Л. с такими «нежностями» никогда не обращался...

— Посмотри, — сказала она, — внимательно на эту последнюю строчку — «...наших делах. Целую Вас крепко». Не кажется ли тебе кое-что в ней странным?

— Нет, — сказал я. — Ничего не вижу особенного.

— Эти слова, — сказала Анна Алексеевна, — не совпадают с остальным текстом, они чуть выше. Так бывает, когда ты что-то допечатываешь в конце письма, после того как уже вынул бумагу из машинки и снова ее вставил. Получается чуть выше или чуть ниже.

Действительно, эти слова были чуть-чуть — на долю миллиметра — выше предыдущих слов. И все равно я ничего не понимал.

— Текст письма показался мне излишне личным, сентиментальным, — продолжила Анна Алексеевна. — Так Петр Леонидович никогда начальству не писал. Ты это сам знаешь. Чтобы обратить его внимание на чрезмерную эмоциональность письма, я решила над ним подшутить. И допечатала эти три слова. Он их потом вычеркнул, ничего мне не сказал, но к письму, видимо, охладел и больше к нему не прикасался.

Я перечитал сейчас этот старый черновик на пожухлой желтоватой бумаге и при всей антипатии, которую всегда испытывал к Молотову, вдруг пожалел, что шутка Анны Алексеевны помешала Капице довести свое «сентиментальное» письмо до конца. Шутка была настолько ехидной, что у П.Л. пропало всякое настроение писать Молотову в том же «лирическом» тоне. А ведь это был всего-навсего первый черновик, и я убежден, что Капица сумел бы найти правильный тон — в четвертом или пятом варианте. По письмам, с которыми я к тому времени ознакомился, я знал, что на «воспитание» «вождей» он времени не жалел. Он старался приучить их к человеческому языку и к человеческим чувствам. И уж, во всяком случае, проявлений чувства благодарности за помощь в работе он не стыдился никогда. (Знаю по собственному опыту.) «Воспитательная» работа Капицы с «вождями» не всегда бывала достаточно эффективной. Но Молотова Капице «покорить» удалось. Напомню один случай. В апреле 1939 года Молотов по просьбе Петра Леонидовича вмешался в «дело Ландау». Что и спасло тому жизнь.

Зинаида Горобец

Загадка П.Л.

В начале 1956 года меня приняли на работу в редакцию ЖЭТФ на должность младшего редактора. К тому времени, после долгой опалы, главным редактором журнала и директором Института физических проблем АН СССР вновь стал П.Л. Капица.

Мне рассказали, что после его возвращения, на общем собрании сотрудников ИФП, Петр Леонидович попросил всех не обижаться на него за то, что он не будет здороваться с ними при встречах, например, в коридорах, — это усложнило бы его жизнь. Так оно и было, в том числе и со мной. Однако через какое-то время произошла странная для меня перемена: по-прежнему ни с кем не здороваясь, при наших с ним — довольно редких — встречах П.Л. подходил ко мне и подавал руку. Еще удивительнее было, когда в конференц-зале ожидалась интересная лекция, и наполненный зал ждал прихода Петра Леонидовича, он, входя в боковую дверь, оглядывал ряды и, найдя глазами меня, подходил и протягивал руку для пожатия. Помню три-четыре таких случая.

Я долго размышляла над этой переменой, прежде чем, кажется, разгадала ее.

Начать придется издалека.