Золотой дом

– К черту их, коли не понимают, – твердила она. – Приходи ко мне, давай, черт возьми, пробежимся вдоль реки, потом напьемся, на хрен, и будем вместе распевать непристойные песенки, черт нас дери. “Мальчик-леденчик” и прочее дерьмо.

Очередная встреча с бродягой Кински перед тем его крупным выступлением, о котором я в должное время расскажу, должна была бы предостеречь меня: он к чему‑то готовился. Но мы так жаждем верить в обыденность обыденной жизни, в повседневную нормальность, что я ничего не уловил. Он ошивался возле “Красной рыбы”, музыкальной площадки на Бликер, где певица с Фарерских островов исполняла задушевные песни, вдохновленные роликами с Ютюба – к счастью для слушателей, на английском, не на фарерском. При чем тут, казалось бы, Кински – что ему Ютюб, Фареры, музыка? Но вот он тут бродит, пристает: нет ли билетика лишнего. Пожертвуйте доброго дела ради. Доброе дело – это, подразумевается, он сам. Я‑то пришел потому, что дружил с американским аккомпаниатором фарерского певца, и Кински, завидев знакомое лицо, так и вспыхнул, удвоил напор.

– Сделайте это для меня! – потребовал он. – Оставьте все прочее. Вот что важно. Этот парень, “Поэзия и аэропланы”, слышали когда‑нибудь? Красотища. Известно ли вам, что он записал альбом в том самом доме, где умер Ингмар Бергман? Видели его выступление на конференции TED? У-ух.

Это были наиболее внятные слова (за исключением разве что шекспировской цитаты за чаем у Голдена) и единственная неапокалиптическая мысль, какие я когда‑либо от него слышал.

– Вы‑то откуда все это знаете? – спросил я.

Его лицо омрачилось, заодно резко сократился словарь.

– Отвали, – буркнул он. – Не твое дело.

Это пробудило во мне любопытство, а лишний билет у меня как раз имелся, потому что Сучитра, само собой, работала допоздна.

– Если хотите попасть внутрь, придется рассказать мне эту историю, – сказал я.

Он опустил взгляд на тротуар, пошаркал ногами.

– Мой приятель советовал мне его послушать, – пробормотал он. – С авиабазы в Баграме. Еще в те времена.

– Ветеран? – искренне удивился я.

– Доказательства нужны? – окрысился он. – Завяжи мне глаза и дай разобранную на части AR-15. Получишь свое доказательство занюханное.

И тут‑то, будь у меня включен радар, я должен был бы сообразить, что дела плохи, человек близок к исступлению. Однако я чувствовал себя виноватым оттого, что не признал в нем старого солдата, и усугубил свой промах, спросив про того приятеля и получив ответ, который мог бы предвидеть:

– Не свезло ему. Нарвался в Пахтунхве. Получу я наконец хренов билет?

Во время концерта я следил за ним. Песни были остроумные, забавные, а по его лицу катились слезы.

Вскоре после этой неожиданной музыкальной встречи – дня через два или три – Кински обзавелся автоматической винтовкой, той самой, которую риторически у меня требовал у входа в “Рыбу”. Согласно его изложению событий в больнице Маунт-Синай бет Израэль – точнее было бы назвать это предсмертным признанием, – он эту винтовку не покупал и не украл. Его похитили посреди парка, заявил он, похитители вложили ему в руки винтовку и выпустили. Невероятная история, даже абсурдная, излагавшаяся обрывками среди бормотания и вздохов, и ее, как мне кажется, не стоило бы принимать всерьез, если бы не два обстоятельства: прежде всего это была исповедь на смертном одре, что само по себе придавало его словам должный и торжественный вес, а во‑вторых, это ведь слова Кински, а учитывая все те безумные речи, которые всегда исходили из тех же уст, эти были не безумнее прочих, оставался крошечный, невероятный шанс, что все же это была правда.