Золотой дом

Его страх перед открытым пространством унялся, сказал Петя, к тому же, когда в Виллидж столько народу, это уже не ощущается как открытое пространство. Австралиец Мюррей Летт так и не приспособился к избыточности американского Хеллоуина. Однажды его пригласили на вечеринку в Верхнем Вест-Сайде, и он отправился туда в костюме из “Марс атакует!”, нацепив огромную голову марсианина, в ней было ужасно жарко и невозможно ни есть, ни пить. В следующий раз он сделался Дартом Вейдером, надел чересчур объемные пластиковые доспехи, в которых трудно было садиться и вставать, и черный шлем с меняющим голос микрофоном, причинивший ему те же самые неудобства, что и “Марс атакует!” – было жарко и не удавалось отведать пищу и напитки. Теперь Летт предпочитал пережидать праздник в своей комнате, надеясь, что сорванцы не осмелятся позвонить в дверь в поисках сластей и подачек.

Но Петя отказа не принял.

– Мы оденемся римлянами! – вскричал он. – Я, разумеется, поскольку зовусь Петронием, стану Тримальхионом, хозяином пира в “Сатириконе”, а ты – ты можешь быть любым из гостей. Образцы костюмов подсмотрим у Феллини. Тоги! И лавровые венки вокруг головы, а в руках кувшинчик вина. Потрясающе! Мы устремимся навстречу жизни, будем пить взахлеб из ее источников, к утру мы будем пьяным-пьяны – опоены жизнью!

Выслушивая этот план, я не мог, разумеется, не припомнить “Гэтсби”, роман, который Фицджеральд чуть было не назвал “Тримальхионом на Уэст-Эгг”, и это была печальная мысль, на миг словно бы вернулись те вечера, когда я засиживался допоздна с родителями и мы столько смеялись, и с неизбежностью перед глазами встал их ужасный конец, так что ненадолго я снова впал в прежнюю печаль, но ликование Пети оказалось настолько заразительным, что я подумал: почему бы и нет, после всех несчастий немного веселья, это же отличная идея, и если Петя вздумал, на одну только ночку, сделаться возлюбленным жизни, пройтись вприпрыжку, то да, конечно! Пусть наденет свою тогу, пусть скачет!

Добыть костюмы в последний момент не так‑то просто, но по этой части Сумятица и Суматоха себе равных не знали, да и в конце‑то концов тога – всего лишь простыня с большими амбициями. Отыскались и римские сандалии, и лавр, и пучок березовых прутиков, обвязанных красной ленточкой – вот и римские фасции, символ магистратской власти для Пети. Отыскался также и был предложен Мюррею Летту совершенно не вписывавшийся в эпоху шутовской колпак с колокольчиками, и я очень хотел, чтобы он согласился его надеть. Сыграл бы роль Дэнни Кэя в “Придворном шуте”[80], попрактиковался бы в скороговорках. Но он предпочел тогу, чтобы походить на Петю, и раз Петя собрался нести фасции, значит, Летт должен был нести кошку.

Так и сделали, и в таком имперском обличье они вышли из Сада, покинули дом, угнетенный потерями, влились в парад, праздновавший жизнь, и так, убегая прочь от смерти навстречу жизни, они встретили смерть, поджидавшую их, как напророчил старинный рассказ, в Самарре, то есть на Шестой авеню между Четвертой улицей и площадью Вашингтона. Смерть в костюме Джокера с AR-15 в руках. Негромкий треск винтовки заглушала какофония толпы, гудки автомобилей, выкрикивавшиеся в мегафон приказы, оркестры. Потом люди вдруг стали валиться наземь, и жестокая, без маски, реальность уничтожила этот праздник. Нет причин подозревать, что Петя или Мюррей Летт были специально выбраны в качестве мишени. Пушки Америки ожили, и смерть – их случайно раздаваемый дар.

И кошка, альпийская рысь. Камера наезжает – вытянутая рука погибшего римлянина, фасции выпали из руки (намеренная аллюзия в раскадровке на бессильно упавшую лапу умирающего Кинг-Конга в конце оригинального, 1933 года, фильма). Лео, свирепо рычащая на каждого, кто осмеливался подойти ближе. А когда все завершилось и крики затихли, когда толпа, слепо разбегавшаяся, спотыкавшаяся, успокоилась и рассеялась, когда убитых и раненных пулями или же раздавленных в паническом бегстве развезли, каждого куда следовало, когда улица опустела, оставался только гоняемый ветром мусор да стояли полицейские машины, когда все по‑настоящему закончилось, кошка пропала, и никто никогда больше не видел рысь по имени Лео.

И король, оставшийся один в Золотом доме, увидел, как все золото в его карманах, и во всех шкафах, и в мешках, и в корзинах полыхало все ярче и ярче, пока не вспыхнул огонь.

Часть III

30