Золотой дом

– Хорошо, – сказала она.

– Возьми отпуск. Продумай все как следует. Не увольняйся.

– Хорошо, – повторила она.

– И у меня тоже, – сказал он, – идентичность сдвинулась.

Позже, когда Рийя ушла, старик остался один в темной комнате. Зазвонил домашний телефон. Старик задумался – отвечать или нет, – он протягивает руку, отдергивает, снова протягивает, отвечает.

– Да?

– Голден-сахиб!

– Кто это?

– Не думаю, что вы припомните мое имя. Я был мелкой рыбкой на очень большой сковородке.

– Назовите ваше имя.

– Мастан. Бывший инспектор мумбайского отдела расследований, переведен в Химачал-Прадеш. Затем частный сыск. Теперь на пенсии.

Пауза.

– Мастан. Я помню.

– Это честь для меня. Что такой большой-большой человек меня помнит. Замечательная память, сэр. Ваш родной сын не смог припомнить, а он куда моложе.

– Вы знали одного из моих сыновей?

– Сэр, в Мумбаи, сэр. Теперь он зовется Апу. Вернее, звался этим именем. Прошу прощения за мой неуклюжий английский. Соболезнования в связи с вашей потерей.

– Откуда у вас мой номер?

– Сэр, я служил в полиции, потом в частной охране. Это не так уж сложно.

Пауза.

– Чего вы хотите?

– Только поговорить, сэр. У меня нет никакой власти. Нет влияния, я на пенсии, мы в Штатах, не моя юрисдикция, ничего нет, остывший след, и вы столь могущественный человек – а я никто. Лишь прояснить некоторые вещи. Получить удовлетворение, пока я не сошел в могилу. Только ради собственного удовлетворения.

– Значит, я должен вас принять? Зачем?

– В случае, если вы желаете знать личности тех, кто убил вашего сына. Я лишь предполагаю, что это может представлять интерес.

Долгая пауза.

– Завтра утром. В девять часов.

– Буду, сахиб. Точно по часам. Заранее благодарю.

Еще позже. Рийя спит, ее будит звонок мобильного. К ее изумлению, это Нерон Голден.

– Можешь приехать?

– Сейчас? Посреди ночи?

– Мне нужно поговорить, и сейчас у меня есть слова, а завтра, быть может, их уже не будет.

– Так срочно?

– Доченька, ты нужна мне прямо сейчас.

31

Ему немного оставалось до восьмидесяти лет, он начал забывать недавние события, но тем ярче сияло в его памяти прошлое – будто золото на дне Рейна. Река его мыслей помутнела, вода в ней стала непрозрачной, ее русло было загрязнено, хронологическая последовательность в его сознании медленно рассыпалась, что было тогда, что теперь, что правда наяву, что зародилось в сказочной стране снов. Библиотека времени пришла в беспорядок, все категории перепутаны, каталог нарушен или уничтожен. Бывали хорошие дни и дурные дни, но с каждым днем его дальнее вчера сияло все ярче, а прошлая неделя тускнела. И вот прошлое окликнуло его по телефону во тьме ночи, и все давно схороненное встало из могилы – все разом и окружило его, и тогда он тоже взял трубку и позвонил. Последующее кажется мне отголоском еще одного фильма Хичкока. Это уже не “Окно во двор”. Мы входим в мир “Я исповедуюсь”[83].

(Помните “Я исповедуюсь”? Убийца исповедуется в совершенном преступлении католическому священнику, потому что религиозный закон вынуждает священника сохранять тайну. Хичкок ненавидел систему Станиславского, приверженцем которой был Монтгомери Клифт, а многих зрителей в этом фильме отвращает полное отсутствие юмора, но Эрик Ромер и Клод Шаброль в Cahiers du Cinema восхваляли “величественность” этого фильма, указывая, что, поскольку священник вынужден молчать, весь фильм держится на выражениях его лица. “Только эти гримасы и взгляды позволяют нам проникнуть в тайну его мыслей. Они – самые ценные и достоверные посланцы души”. Рийя Захариассен, бежавшая глухой ночью через Манхэттен, не была священником, но ей тоже предстояло выслушать исповедь. Сохранит ли она тайну? И если да, то как ее взгляды и ужимки будут выражать это знание? А также: не поставит ли владение тайной под угрозу и ее жизнь?)