Золотой капкан

В конце августа 1924 года по тропинке вдоль левого берега Колымы, верстах в пяти от города Нижнеколымска, шел человек. Широкая и полноводная в этих местах река неторопливо несет свои воды через таежную глухомань и бескрайние болота к уже близкому Восточно– Сибирскому морю. Ее темная – почти черная – зеркальная синь отражает и бездонное аквамариновое небо, и уже побелевшие сахарные спины высоких хребтов, и яркую, пеструю палитру ранней осени. Противоположный берег реки теряется за небольшими островками, густо поросшими кустарником и лиственницами. Кое-где на речной глади, пребывающей в вечном движении, проглядывают узкие серые отмели – бастионы незыблемости и покоя. На них в беспорядке громоздятся очищенные от коры и отполированные до белизны весенними паводками стволы деревьев, вырванные с корнями грозной стихией.

Богатая, щедрая осень пришла на необъятные колымские просторы. Она покрыла позолотой таежные разливы, густо рассыпала по болотам и распадкам смородину, голубику, бруснику; а на полянах грибные шляпки местами сливаются в сплошной ковер. Привольно жирует лесное зверье и птица в эти последние погожие дни перед первыми снегопадами, нередко начинавшимися в середине сентября, а иногда и раньше.

Но буйство осенних красок в природе, ее величавый торжественный пир, который она задавала перед долгим зимним сном, вряд ли волновали человека, с трудом пробирающегося через завалы на тропинке, проложенной невесть кем и непонятно с какой целью в этих глухих и необжитых местах, по тропинке, то и дело теряющейся среди марей и топей, а иногда уводящей путника далеко вглубь тайги, удлиняя и без того неблизкий путь. Его унылое, изрытое оспой лицо хранило отпечаток отчаянной борьбы за жизнь – прокопченное дымом костров, изможденное, оцарапанное, в шрамах старых и недавних, еще не подживших как следует.

Одежда одинокого путника представляла собой невообразимую смесь. На нем были изодранные казацкие шаровары, чиненные не раз и не два, полуистлевшая рубаха, подпоясанная узким ремнем (поверх нее была наброшена куртка из облезлой оленьей шкуры мехом наружу) и уродливые опорки на ногах, некогда называвшиеся сапогами. Теперь от них остались только рыжие голенища без подошв, вместо которых были приспособлены широкие полоски прочного оленьего камуса, туго схваченные выше щиколоток сыромятными ремешками.

Человек был простоволос, давно не чесан и лохмат. Верхнюю губу закрывали неухоженные усы медно-ржавого цвета, а на овальном подбородке росла клочками жидкая рыжая бороденка. Его блекло-голубые глаза смотрели настороженно, в них таилась смертельная усталость и печаль. За плечами путника болтался тощий вещмешок, в руках он держал длинную окоренную и обожженную на костре для крепости дубинку. Из оружия у него был только нож-сапожник; его самодельная деревянная рукоять выглядывала из голенища.

Трудно было узнать в нем бравого вестового поручика Деревянова казака Христоню, но, тем не менее, именно он вышагивал вдоль берега реки Колымы, пробираясь к обжитым местам.

В Нижнеколымск казак добрался к вечеру. Он долго стоял возле приземистого амбара на окраине города, видимо, не решаясь ступить на шаткий и скрипучий дощатый тротуар, ведущий к центральной части. Немногочисленные прохожие с удивлением посматривали в его сторону. Уж слишком необычен был вид этого путника даже для невозмутимых, немало перевидавших на своем веку северян, охотников и золотоискателей, первопроходцев и таежных скитальцев.

Тем временем прозрачные сумерки опустились на город. В окнах домов зажглись керосиновые лампы – у тех хозяев, кто побогаче; плошки, свечи – эти все больше в жалких развалюхах окраины. Впрочем, Нижнеколымск человеку цивилизованному вообще мог показаться сплошной окраиной какого-нибудь затрапезного уездного городишка. Христоня принюхался. По узким, путаным переулкам потянуло дымком из печных труб, аппетитно запахло вареной снедью – наступило время ужина.

Сглотнув голодную слюну, Христоня наконец решился двинуться дальше. Отмахиваясь от многочисленных и не в меру любопытных северных дворняг, которые на этих задворках России мало походили на тощих и юрких шавок центра страны (в жилах здоровенных лохматых псов текла кровь и чистопородных сибирских лаек, и свирепой волчьей вольницы, и невесть какими путями попавших в эти места кавказских волкодавов, и восточно– европейских овчарок), казак вскоре остановился возле открытой настежь двери кабака. Это был старый, уродливый барак, утонувший в землю почти по крохотные оконца, с битыми перебитыми стеклами, проклеенными полосками ржаво–рыжей бумаги.