Золотой капкан

Дряхлую развалину, подпертую бревнами, венчала внушительных размеров, немного выцветшая от времени дореволюционная вывеска. Похоже, это было творение местного художника. Он не пожалел на вывеску ни красок, ни своей буйной фантазии. Остолбеневший Христоня рассматривал ее минут пять. На пронзительно-желтом фоне вывески парил царский орел с жирным индюшиным туловищем. На нем почему-то было очень мало перьев; наверное, бедную птицу, перепутав с гусем, ошпарили кипятком для того, чтобы ощипать и насадить на вертел, да так и запечатлели для истории. Орел неодобрительно косил одним глазом на частокол взлохмаченных лиственниц, переплетенных синей лентой реки в нижней части вывески, и на крупные черные буквы, составляющие слово «КАБАКЪ», лихо галопировавшие по вершинам ядовито-зеленых сопок.

На месте второго глаза двуглавого державного орла зияло пулевое отверстие – единственное напоминание о революционных событиях в Нижнеколымске, где ни до семнадцатого года, ни после не знали, что такое власть – какая бы она ни была. Скорее всего, по вывеске пальнул какой-нибудь восторженный и пьяный до изумления старатель, когда в эти Богом забытые края дошла весть о свержении царя. И не потому, что он не любил монархию или исповедывал революционные принципы. Отнюдь. Просто любое известие с Большой земли – «материка» – вносило разнообразие в монотонную, серую и пьяную жизнь старательской вольницы.

Христоня тряхнул головой, словно прогоняя наваждение, осторожно, будто крадучись, шагнул на крыльцо кабака и зашел внутрь. Длинный и неожиданно просторный зал полнился народом. Кого только нельзя было встретить на этой окраине земли русской!

За одним из столов сидели татары – потомки племен, по которым в свое время прошелся харалужным железом славный русский витязь Ермак. Бросив разоренные улусы, их деды-прадеды ушли на север, в дикие места, куда не доставала загребущая рука «белого» царя. Рядом с ними гужевали дикие горцы. Эти вообще непонятно как попали на Колыму. Скорее всего, сюда их привезли в кандалах, да так и оставили на свободный выпас, потому что для казны кормить этих джигитов было накладно, а убежать на «материк» мог только человек, имеющий крылья.

Еще за одним столом о чем-то шушукались и пили свою любимую ханку вежливые до приторности китайцы. Сыновья Поднебесной, пронырливые, как хорьки, пожалуй, не доходили только до Чукотки. Они собирали какие-то корешки, били пушных зверей, а попутно искали золото. За другими столами, вперемешку, сгрудились православные и мусульмане, удмурты и хакасы, якуты и чукчи, украинцы и русские, которых было большинство. Но никто из собравшихся в кабаке не обращал внимания на вероисповедание и национальности. Здесь все были равны. Старательская вольница признавала только силу и фарт. Пять, может, шесть керосиновых фонарей, привешенных к почерневшим от копоти балкам перекрытия, сеяли тусклую желтизну на грязный, истоптанный пол, на шаткие колченогие столы, уставленные нехитрой снедью. Табачный дым, густой, сизый, вышибающий слезу даже у привычных к этому зелью заядлых курильщиков, висел под низким, некогда крашеным зеленой краской потолком, словно грозовая туча, готовая пролиться сильным дождем. Дым обволакивал плотной туманной пеленой керосиновые фонари. Их свет, и так не отличающийся особой яркостью, с трудом пробивался к стенам барака и в углы (там царил полумрак и были свободные столы). Потому все тянулись поближе к стойке, где посветлей. Там восседал на высоком круглом табурете сам хозяин заведения, вовсе не похожий с виду на кабатчика.

Это был худой, костистый, с постной миной на лице и черными гнилыми зубами мужичок, откликавшийся на прозвище Авдюшка. Но Христоня, стараясь не привлекать к своей особе пристального внимания, направился именно туда, к противоположной стене, в дымный полумрак, с явным намерением отгородиться им от всех остальных. Он пристроился на гладко отполированной посетителями кабака скамейке у края длинного стола. На другом конце расположилась компания из трех человек – этих тоже, видимо, больше устраивала полутьма.

Скосив глаза в их сторону и убедившись, что его появление оставило троицу равнодушной, Христоня поерзал на скамейке, устраиваясь поудобней, положил вещевой мешок под стол, и принялся шарить глазами по залу, пытаясь высмотреть полового. Почти невидимый в полутьме казак прислушивался к болтовне своих соседей, уже изрядно нагрузившихся неразбавленным спиртом, – им был наполнен объемистый жестяной чайник.

– …Гриня, ты мне скажи – за что?! – с истерическими нотками в голосе спрашивал один из них, тощий и взъерошенный. При этом он, словно дятел клювом, быстро-быстро тыкал костлявым пальцем в широкую грудь второго, круглолицего и губастого.

– За что?! Меня, Делибаша, потомственного пролетария, этот… ик!.. дворянская морда! Молчишь? Нет, ты скажи, Гриня, скажи!

– Пошел ты… – слабо отмахивался губастый Гриня. Он задумчиво обгрызал здоровенную кость, по-волчьи отхватывая от нее большие куски.