Золотой лук. Книга II. Всё бывает

Крылышки на сандалиях сына Зевса трепетали быстро, нервно, выдавая настроение хозяина. Раньше я был менее чуток к душевному состоянию моего покровителя. Продолжая ленивый полет, позволяя Гермию лететь рядом — позволяя? я правда так подумал?! — я разглядывал бога, словно увидел его впервые. С того дня, когда олимпиец впервые явился к мальчишке Гиппоною, Гермий ничуть не изменился. Шапка кудрявых волос закрывает уши. На губах играет лукавая улыбка. Юношеская повадка, вкрадчивая легкость движений.

Десять лет, доверху полных событиями, сказались только на мне. С бога они осы́пались цветочной пыльцой.

— Я видел, что вы творили, — сын Зевса внезапно стал серьезен. Его как подменили. — Восхищен, не скрою. Если дело дойдет до Химеры, от нее ты уйдешь. Не убьешь, но уйдешь.

Я еле сдержался. Ответить богу резкостью, летая над местом его рождения — не лучшая идея. Впрочем, разве я сам только что не думал, что оставлю Гермия позади, если решусь на бегство? Податель Радости всегда был чуток к моим мыслям.

— Осень, — сказал я. — Скоро осень.

Говорить приходилось громче обычного. Из-за этого сохранять спокойствие было трудно: повышая голос, я с трудом удерживался, чтобы не возвысить его до крика. Крик в свою очередь грозил превратить беседу в скандал, какие бы слова ни произносились, даже самые безобидные.

— Не напрягайся, — Гермий зашелся коротким, лающим смехом. — Если хочешь, говори шепотом. Я тебя отлично слышу, поверь. Скоро осень? Глубокое замечание, согласен. Без тебя я бы не додумался.

— Отец поедет в храм, — шпильку я пропустил мимо ушей. — В твой храм, Податель Радости. Моление о приплоде, помнишь? Главк каждый год к тебе ездит.

Гермий отмахнулся жезлом:

— Жертва принята! — возгласил он распевным голосом жреца. — Моления о благоденствии стад услышаны! Прочие моления не услышаны. Воля Отца Богов остается неизменной.

И добавил уже своим голосом:

— Полагаю, прочих молений больше не будет. В Главковы-то годы? Твой отец умен и практичен, он еще с прошлой осени перестал просить меня о приплоде в семье.

— У царя Иобата младшая дочь совсем еще девчонка, — обиделся я за отца. — Иобат, между прочим, мне в деды годится! И ничего…

— Скоро осень, — повторил Гермий, показывая, что разговор об отцах и детях ему прискучил. — Главк поедет в храм. Ты поедешь с отцом? Полетишь? Поскачешь?!

— Пешком пойду. — огрызнулся я.

— Пешком, — в голосе бога зазвенела опасная струна. — Значит, пешком?

Лишь сейчас до меня дошло, что все это время Гермий пребывал в напряжении, можно сказать, в смятении чувств. Обманчивая беззаботность была плащом, под которым скрывалось нечто, мучившее олимпийца хуже мокрой язвы. Я сказал, что стал более чуток к душевному состоянию покровителя? Я ошибся, польстил себе.

Был чурбаном, чурбаном остался.

— Пешком ходят ногами, — Гермий отлетел подальше, указал жезлом на круп Пегаса. — Где твои ноги, жеребенок? Твои собственные ноги? Ты оставил их дома?!

Придумывая, чем ответить на очередную шутку, я опустил глаза, сделав вид, что потупился от смущения, скользнул взглядом по конской холке к спине и животу — и чуть не свалился с Пегаса во второй раз. Точно, свалился бы, имей я такую возможность.

У меня не было ног.

Там, где бедра и колени несчастного Беллерофонта должны были сжимать конские бока, не наблюдалось ни бедер, ни коленей. Голени и стопы тоже отсутствовали. Пегас, только Пегас, ничего, кроме Пегаса — сильные мышцы, обтянутые тугой кожей, белая шерсть, встопорщенная дуновением ветра. Если приглядеться, делались видны еле заметные вздутия, повторявшие форму моих ног, как если бы Пегас всосал, втянул в себя ноги всадника.

А может, я их выдумал, эти вздутия. Иначе сошел бы с ума, не сходя с коня.

— Что же это? — прохрипел я. — Как же это?!

— Вот-вот, — заметил Гермий. — И храпишь как лошадь.

Сохраняя расстояние между нами, он следил за мной, словно ястреб за добычей. Ловил каждый жест, взмах руки, изменение позы; проверял на искренность и притворство.

— Ты что, только сейчас заметил?

Я закивал с такой силой, что голова пошла кру́гом. Нет, голова пошла кру́гом вовсе не из-за кивания. Для круженья имелось столько причин, что я не удивился бы, оторвись голова совсем.

— Не ври мне, дуралей! Я твое вранье за стадию чую!

А кто бы не решил, что я вру? Я бы и сам так решил.

Все это время, летая на Пегасе, я пребывал в твердой уверенности, что мои ноги при мне. Иначе как бы я вскочил на коня? Как бы спрыгнул с него? Значит, в эти мгновения я был при ногах. Что же случалось потом? В какой момент мы с Пегасом превращались в кентавра, если, конечно, бывают кентавры с двумя торсами — лошадиным и человечьим?! Да, еще крылья. А я-то, баран безмозглый, удивлялся, что мне так удобно сидеть на коне, несмотря на крылья…