Золотой век

Не узнал меня сначала – зарычал едва-едва, еле ощерившись, враждебно. После, разнюхав или вспомнив, под ноги ко мне под скрёбся и заскулил – в елях ветер верховой гулял как раз тем часом, так из-за шума этого и вовсе уж – чуть слышно. Сердце моё зашлось от сочувствия.

Смотреть было не на что: скелет да шкура – кости из неё вытряхнул, и шей себе шапку, – в чём только дух-то ещё теплился.

Домой, вместо грибов, доставил на загорбке, под сени положил, чтобы никто его, несчастного, там не тревожил.

Через месяц оклемался мало-мало, стал на солнышке погреться выползать в ограду.

Выберется, бывало, морду на лапы бессильно опустит и заплачет потихонечку, роняя слёзы крупные в мураву. Смотришь на него, как на старика, сердце разрывается. Ну а как?

Все, кто тогда жил у нас во дворе одновременно с Буской и не лень кому, конечно, было, всякий по-своему, его старались притеснить.

Корова разве – только та не трогала, и то когда рогами было не достать. А попади он под рога ей, и боднула бы. Рога-то есть, как не боднуть?

Петух – воинственный на редкость вывелся, нам-то и то проходу не давал, атаковал без разбору всё, что трепыхалось поблизости или мимо него двигалось, овце соседской так и глаз шпорой высадил, после чего сразу и в суп попал, едва успев заматереть, но про него не тут, мельком, а впору было бы отдельно рассказать, может, Бог даст, когда-нибудь расскажется, – запрыгнет тот, бывало, Буске на загривок и ну его, бедолагу, по темени крушить, как дятел – шишку. Порешить не порешил, но плешь с пятак на макушке-таки выдолбил.

Баран нет-нет да и припрёт его – и ни с того и ни с сего вроде – к заплоту и держит так, пока кто палкой его не отгонит. Ему-то, не болевшему ничем, пожалуй, кроме похоти, хоть бы что, и сутки бы, наверное, подперши этак, простоял, а у Буски и глаза на лоб уже готовы выскочить. Или разгонится, дурной, и с ног сшибёт не ожидающего от него такой грубости пса. То ли в башке его что под рогами клинило, то ли после основного дела сила лишняя ещё оставалась – не знал, куда её потратить, то ли какое родоплеменное зло выплескивал, паршивец, на собаку, по болезни безответную, так на ней отыгрывался. Может.

Свинья от миски хамски отпихнёт и всё за него, будто вечно голодного, слопает, если ей кто-нибудь не помешает. Миску – и ту зубами всю изжулькает, не металлическая бы, и раскрошила. А то и вот ещё что вытворит: когда пёс, всеми обижаемый, в тенёчке под навесом, улучив минуту мирную, задремлет, она его подцепит своим «лемехом» да и подкинет. Проснётся Буска, ошалелый, в воздухе, тут и любой бы ошалел, на землю шлёпнется уж как придётся и шарахнется прочь бестолково, налетая, словно незрячий, на пустые вёдра, на сани натыкаясь ли или на что другое, что может встретиться в ограде деревенского двора. А свинья – та тут же и займёт его обжитую лежанку, прежде взрыхлив её ещё «сохой» своей под свою тушу, защищённую грязевым панцирем; лежит после, от мух ушами отмахиваясь, хрюкает себе, бессовестная, сладострастно. Свинья, одним словом.

Кот в стужу, загулявшись и не попав к сроку в дом, на Буске отсыпался, словно на подстилке, – не вытерев и не помыв лапы, располагался и не спрашивал.

А про собак яланских нечего и поминать. Самая никудышная, паршивая, самая доходящая из доходящих, не сунув нос к нам в подворотню и не рыкнув, мимо не протащится, бывало. А то и, дерзости набравшись свыше всякой меры, в ограду даже забежит и удалится безнаказанно. На Буску только, задрав лапу, не помочится.

Пуще всего отца бесило как раз это. Ох и погневил ся же, помню, он, поогорчался. Такой удар по самолюбию, такой позор на всю деревню.

Как-то, натужно раздумывая, смотрю в окно – возле сидел, на подоконнике пристроив лист бумаги, письмо к брату Николаю сочинял, учился брат тогда в Исленьске на архитектора, – и вижу:

Разжился Буска где-то костью – падаль, наверное, собаки где-то раскопали, – на полянке перед домом нашим распластался и гложет его, мосол неладный этот, глаза от наслаждения закатывая.

А вокруг Буски ворона колченогая – лапу по молодости, наверное, лет двести или триста назад, ещё при казаках-первопроходцах, куда не следовало, впопыхах поставила – шляется, но не праздно, вижу, не бесцельно, как шпана: дразнила, дразнила кобеля, отвлекала, как могла, его от лакомства, изощрялась, как за триста лет-то научилась, юлой только на клюве не вертелась да по-собачьи с ним, с Буской не беседовала, хотя кто знает, костью завладеть так всё же и не изловчилась.

И улетела.

С концом, думаю, да и не думаю, а так, в мыслях краешком мелькнуло, над письмом страдал усиленно, труд для меня тяжкий – накропать послание, как и подарок выбрать для кого-нибудь на праздник или день рождения – тоже мучение сплошное.

Не тут-то было.

С письмом расправился я всё же, лист, вчетверо сложив его, в конверт спрятал, клей на конверте увлажняю языком и, в окно скосившись, замечаю:

Возвращается.