Золотой век

О разном потолковали. Но больше вечером тем, помню, о собаках. О самых «безмозглых», каких и где только им встречать ни доводилось, и о самых, о каких только ни слыхивали, «мастеровых» и «даровитых». С них, с собак, незаметно начали беседу, ими её и закончили.

После чего откланялся Захар Иванович сердечно и ушёл шатко, но ещё могутно в белую ночь.

Я спать отправился. Мама – на кухню – мыть посуду или заводить опару.

Ну а отец – тот ещё долго оставался там, в прихожей, в бледных летних сумерках, и, нависнув пьяненько со стула, забавлялся со щенком – валил его со слабых совсем ещё лап своим толстым, как добрая колотушка, указательным пальцем и катал, попискивающего, по полу, словно валик, затем поднимал его за шкирку поближе к своим близоруким от возраста и от выпитого глазам, совал ему, ещё незрячему, в морду, вместо соски, палец и, не давая щенку покоя, а мне – уснуть, без сюсюкания приговаривал:

– Ну, Борьзя, ну, холера… Ага… Ох ты, пузан, смотрю… А ну-ка, Борьзя, ну-ка… Пойдёшь на зверя, птицу будешь знать… Чужую собаку и близко к подворотне не подпустишь, за версту дом наш стороной станут обходить, – и без конца, без перерыва так, как будто сказочку-отмазочку кому рассказывал.

Вот какой кобель был у нас однажды – Буска.

А мне – а мне так до сих пор нет-нет да и представится во сне такое вот:

Будто погожим летним днём стою я, маленький, тычком на угоре, на самой его маковке, вижу внизу, под угором, отца: перебрёл тот только что Куртюмку, направляется теперь к густому, тёмному ельнику, – я пытаюсь броситься за ним вдогонку, но подламываются в коленях мои ноги, на мураве мягкой подминаются немощно, вязко пурхаюсь, как будто запелёнутый, с места сдвинуться не в силах, и тогда кричу я – громко в сердце – чуть не разрывается то, а сквозь горло больно – сиплым выдохом:

«Папка, папка, подожди, возьми меня с собою!» – но:

Не откликнется отец, не обернётся. Удаляется, согбенный. А когда скрывается он в ельнике, с неба снег лавиной вдруг обрушивается – покрывает всё, меня притискивает к стерне крепко-накрепко, – просыпаюсь, обезумев от сиротства, я.

Винтовка и ружьё

С огнестрельным, как гладкоствольным, так и нарезным, оружием в Ялани, да и в других соседних старожильских деревнях Сибири, в пятидесятых и шестидесятых годах прошлого столетия, чему и я свидетель полноправный, было просто.

Ну и в нашем доме с этим было не сложнее.

Ружьё и две винтовки, ТОЗ-8 и ТОЗ-16, не считая валяющихся за ларем древней фузеи со сломанным прикладом и гладкоствольной берданки с утерянным затвором, висели на гвоздях в кладовке. Около двери. Дверь в кладовку никогда не запиралась; вход в кладовку из сеней. Сени тёмные, кладовка без оконца. Но это не мешало нам, мне и брату, и без фонарика отыскать то, за чем с определённой целью посещали мы кладовку, – на ощупь. Как на голове поправить шапку. Так изучено-заучено. Наведываться в кладовку с лучиной или со спичками, кстати, запрещалось строго-настрого. Чтобы «не заронить». С лампой или с фонарём «летучая мышь» – без опасения. Со свечкой – в самом крайнем случае. «Сухое, старое – достаточно искры». Боялись. Родители. Не мы. Нам было велено, мы подчинялись, не ведая при этом страха.

Когда отец находился в отъезде, мы с братом, если не получали обязательный «заказ» на работу по дому или по хозяйству, не спрашивая у мамы – она этим «не распоряжалась», у неё было и без того «забот полон рот», – могли взять ружьё или одну из винтовок, а то и ружьё и винтовку, и отправиться спокойно на охоту. ТОЗ-8 брали редко – велика, тяжела, находишься с ней по лесу, наскачешься по колоднику, вверх-вниз по сопкам наползаешься, без рук задень останешься, без поясницы. ТОЗ-16 – как на нас будто рассчитана, словно по нашему заказу изготовлена. Компактная, лёгкая. Игрушка. Пристреляны были и та, и другая.

В Ялани так велось. «Извеку». Теперь, конечно, поменялось. Больше чиновников – меньше свободы. Нынче без охотничьего билета и картечи на грузила не купишь, разве что в рыболовном магазине. А раньше кто у тебя охотничий билет спрашивал? И у кого он был? Ну, кто-то, может, и имел. Не знаю. Но ведь не мы же, не мальчишки. И без билетов как-то обходились. Один билет тогда мы знали – в кино, как старики сказали бы – «на фильму». И там старались без билета прошмыгнуть.