Золотые долины

Гладких участков у них здесь вообще нет — повсюду бугры и холмы, которые местные называли курганами, вытянутые невысокие горы, напоминающие занесенные, заросшие дерном стены, — увалы. На этих курганах и увалах и росла клубника. В основном на северных и западных склонах, где ее не так сильно выжигало солнце.

Варенье из клубники было у Ильи любимым в детстве. Мог съесть хоть целую банку. Особенно нравилось запивать парным молоком. Родители или бабушка останавливали: «Хватит, а то заворот кишок будет».

Потом, когда стал собирать ягоду сам, желание есть варенье банками пропало. С каждой ложкой вспоминал лето, себя на кукырках и бесчисленные красные шарики в траве... Клубника бралась куда лучше земляники, жимолости, черники — часа за два можно было наполнить ведро, — но все равно требовала упорства, терпения. И здесь кусали слепни и комары, и здесь затекали ноги, сводило пальцы, темнело и рябило в глазах, заливал их пот. И солнце, солнце — от него здесь никуда не спрячешься.

Конечно, когда выезжаешь раз-другой, вспоминать посреди холодной зимы можно даже с радостью, но если этих поездок только на клубнику десять, пятнадцать. И сейчас, увидев красноватые от ягоды склоны, Илья понял: будут брать через день, пока не кончится, или не перезреет, или Филка не крякнет. «До талого», — как говорил он пацаном, не понимая как следует значения этой фразы. Теперь понимал.

Папа остановился на краю красного покрывала, и Илья снова, но уже мельком удивился: вот же здесь, слева, почти нет ягодника, ягод наперечет, а справа, словно линия проведена — все в ней, через каждый сантиметр. И, в отличие от виктории или земляники, ягоды не никнут к земле, не прячутся, а топорщатся на тонких стебельках, смотрят в небо.

Вышли из машины, и головы закружились от аромата. Он вроде легкий, не такой маслянистый, как у земляники, но одуряет куда сильнее. И сразу захотелось лечь на это покрывало, съесть несколько ягодок, прикрыть легкой тканью лицо и уснуть. Так, наверное, хорошо здесь выспишься. А нужно работать.

Открывается багажник, достаются ведра, плоские ящики, добытые в городе на рынке — в таких продают виноград, персики, — прячутся под машину, с солнца. К вечеру они заполнятся клубникой.

Мама предлагает попить воды с жимолостью — хорошо утоляет жажду. Все пока отказываются: еще не хочется. Валя повязывает косынку уверенными, взрослыми движениями. Она в спортивных штанах, серой майке, старых разношенных кроссовках. С собой у нее кофта, но не от холода, а на случай, если слишком будет донимать комарье, оводы. Как говорится: зимой носим по трое одежек, потому что мороз, а летом — потому что гнус.

— Ну что, приступаем? — традиционно спрашивает папа, словно бы есть вариант не приступать.

— Да, надо.

— Начнем.

Илья улыбается и подмигивает Вале. Дескать, держись.

На часах начало десятого утра, но солнце уже почти в зените, хотя пока не разгорелось, и легкий ветерок надувает. Вот бы надувал весь день.

Берут десятилитровые пластиковые ведра, расходятся от машины буквально на несколько шагов, присаживаются на корточки, и как комбайны мотовилами, начинают работать руками. Правой, левой, правой, левой. Слышится пощелкивание ягодок, отрываемых от черешков, потом — стук их, падающих на дно ведер. Как горошины.

Работа поначалу увлекла, ведро заметно наполнялось. Впрочем, слишком часто заглядывать в него не стоит, и Илья сыпал ягоду не глядя.

И постоянно сознавать, что вот собираешь клубнику, тоже не надо. Устанешь, быстро надоест. Самое правильное — мысленно отвлечься, думать о чем-то постороннем, фантазировать, вспоминать.

Это легко, когда занимаешься подобным изредка, а если каждый день да через день. Все уже обдумано, обо всем вспомнил, помечтал, все представил. Десятки раз — что приехал в конце августа в студгородок, что заплатил за семестр, вселился в общагу. Перед каникулами студентов заставляли забирать вещи с собой или сдавать на склад коменданту, а в комнаты вселяли то гастарбайтеров, то каких-то командировочных, то малоимущих туристов. В общем, месяца на полтора приспосабливали общагу под гостиницу. Да и в остальное время два этажа из семи были отданы под такой бизнес. Легальный или нет, Илья не знал. И не хотел знать. Правда, иногда брало зло, что вместо двух человек почти повсюду жили по трое-четверо. Учить что-нибудь, готовиться к зачетам и экзаменам было трудно, даже просто почитать не всегда получалось. Над ухом болтали, ходили, гремели посудой, вздыхали, ели, пили.

Вот прямо чтоб друзей Илья за эти два года не нашел. Сначала поселился с теми, с кем велел комендант — соседями оказались двое гоповатых парней. Толя и Славян. Один из-под Барнаула, второй из Черногорска. Толя поступил по баллам, но вылетел после зимней сессии (Илья надеялся, что освободившееся бюджетное место отдадут ему, не отдали), а Славян, платник, дотянул до летней, на одном из экзаменов — Илья уже не помнил, на каком, — распсиховался, стал кричать, что преподы живут на его деньги и его же чмырят, отказался от пересдачи, и его отчислили.