Золотые долины

Человечество должно бы поумнеть за десятки тысяч лет развития, но оно наоборот все сильнее сходит с ума. Дома строят такие, что их хозяин за день не может обойти все комнаты, яхты не способны пришвартоваться к обыкновенным пирсам, деньги не влезают не то что в сейфы или шкафы, а в квартиры.

Но, может, он все-таки завидовал? Ведь для него и его семьи и сто тысяч рублей одной кучкой — какие-то двадцать пятитысячных бумажек — это фантастическая сумма.

8

К середине июля пришло время полевой клубники. Росла она далековато от Кобальтогорска — километров тридцать, пешком не дойти. И Илья, как и прошлым летом, предложил Вале ехать с ними. У ее родителей машины не было.

— Я спрошу, — ответила ровно, без радости и нежелания.

— Поехали, варенья наварите.

— Отпустят — поеду. Спасибо. Дел много.

— Валь, — Илья приобнял ее; стояли в проулке, лишних глаз вроде не было, — ну чего ты такая?

Она глянула на него. Спросила:

— Не нравлюсь? — Без кокетства, без вызова. Лучше уж зло — дескать, если не нравлюсь, то и хрен с тобой. Нет, как-то пресно это прозвучало, смиренно, почти без вопросительной интонации.

Илья возмутился:

— Наоборот! — обнял крепче, стиснул; понял — одного «наоборот» мало, нужно объяснить. — Ты. Ну, слишком хорошая. Как святая, что ли. Сказала бы хоть раз твердо так — «нет» или «да». Или еще что-то. Потребовала бы.

Говорил и слышал, что говорит не то и не может найти нужные фразы. Чувствует, что именно нужно сказать, но чувства, оказывается, недостаточно для выражения. И закончил совсем уж глупо, вопросом:

— Понимаешь?

— Нет, — просто ответила она, — не понимаю. И чтобы твердо что-то сказать, надо быть уверенной. Я не уверена. Вот люди спорят, ругаются, значит, они уверены.

— Хм, многие не поэтому ругаются.

— А почему?

— По-моему, им скучно просто... Ладно, проехали... В общем, спроси у мамы. У нас место в машине есть. Наберешь ведерко — лишним не будет.

— Спрошу.

Мама отпустила Валю, и вот они вчетвером — она, Илья и его родители — отправились в поля. Сначала по трассе, которая связывала Кобальтогорск с городом. Тайга, горы; дорога петляла, ухала вниз и карабкалась асфальтовой полоской на очередной перевальчик или жалась в обрыву.

Километров через пятнадцать свернули на гравийку. Правда, новый гравий не подсыпали, а прежний ушел в землю, разлетелся по обочинам, смылся дождями, талым снегом — спустя пяток лет это будет обычный проселок.

Когда-то дорога вела к ферме, но коров давно съели или продали, а коровники — три длиннющих приземистых здания с провалившимися крышами — до сих пор стоят на краю тайги, а вернее, в начале полей.

Для Ильи это всегда оставалось загадкой, даже теперь, когда о почвах, вообще о природе он знал многое, почему смена тайги и равнины происходит так резко.

Вот только что они ехали в сумраке от густых и высоких деревьев. И выскочили на голое пространство. Ни молодого листвяка, ни берез, ни кустов, как должно бы быть на опушке. Как обрезало. Лишь несколько лиственниц, словно отбившись от стада, замерли там, в траве. Именно замерли — тайга жила, шевелилась, пышела силой, а эти десять-пятнадцать деревьев, выросших поодиночке в стороне от нее, были низенькие, корявые, с изогнутыми верхушками. Казалось, само солнце каждый день шлепает их, наказывает, что забежали сюда, не на свою территорию.

И ведь лиственницы, сосны, березы бросают сюда свои семена, но почти ни одно не приживается, не дает плодов.

Проезжая мимо коровников, папа сбавил скорость, и все посмотрели на эти руины с сохранившейся кое-где на стенах побелкой, со свисающими на ржавых гвоздях осколками шифера, лохмотьями толя. Словно мимо кладбища проезжали.

Но на кладбище памятники, склепы — для мертвых, а это было построено для живых. Наверняка торопились, выполняли план, получали выговоры или премии, гордились сделанным. В полях косили траву и везли сюда, складывали в скирды, выворачивали навоз, отправляли удобрять землю, на которой росла картошка, огурцы, прочие овощи для жителей Кобальтогорска, рабочих комбината. Приезжали сюда по утрам и вечерам доярки, молоко скорее доставляли на местный молокозаводик, делали из него сметану, творог, кефир, варенец. Коров осматривали ветеринары, скотники принимали телят, бычков откармливали и забивали, мясо поступало в магазины.

А теперь ничего. Руины, безлюдье, тоска.

Мясо привозят из соседнего региона, молоко продается в пакетах, долгого хранения. Когда-то говорили, что все эти перемены разумны, что найдены оптимальные варианты снабжения. Потом — что все вокруг комбината отравлено на десятки километров. Людям жить хоть и рискованно, но можно, а питаться плодами земли, выращивать животину — смертельно опасно.

Местность, строго говоря, полями не являлась. Не была она ровной и тем более распаханной и засеянной зерном. Но так ее называли, чтоб не путать со степью, которая начиналась дальше, тянулась на многие десятки километров до новых полей, упиравшихся или в берег великой сибирской реки, или в новую таежную стену.