– Вестимо, – кивнул Василий. – Радуйся этому, красава! Биркин хотел его порубить, новый городок в конце Козловского вала построить. Роман Фёдорович в Москву написал, что нельзя этого делать. Мол, там бортные угожья мордвы, и трогать их негоже. Ему пришёл ответ: пусть лес остаётся заповедным. Так что теперь туда ни козловцам, ни тамбовцам нельзя там деревья рубить, дороги тянуть и зверя бить. Как же ж злился за это Иван Васильевич на Боборыкина!
– Какой же хороший человек ваш воевода! – вырвалось у Варвары. – О мокше печётся.
– Нет, не о мордве Боборыкин думает! – усмехнулся Василий. – О татарах. Чем лес гуще, тем им тяжелей сюда пройти. Биркину-то трава не расти, что будет с Тонбовом, а Роман Фёдорович за крепость отвечает, потому и написал в Москву…
– Ты всё ещё в острожке служишь? – полюбопытствовал Денис.
– Нет. Там сейчас казаки, а нас в Тонбов перевели. В стрелецкой слободе сейчас живу. Она рядом, к югу от торга. Хочешь в служилые записаться? Нам такие, как ты, нужны. Помню, как ты двух татар бердышом зарубил. Бери жену подмышку да перебирайся сюда.
Денис замялся, опасливо посмотрел на Варвару, но всё-таки спросил:
– Ты что ль записываешь?
– Не я, но пособить могу. Оставайся здесь до завтрева и изутра приходи в слободу. Меня тут все знают. Поручусь за тебя. Потом и дельце откроем. Вместе мёд станем возить из мордовских деревень. Твоя жена ведь по-ихнему разумеет.
– Разумеет, но не запишут меня сейчас. Сам же видишь, прихрамываю. Не знаю, когда оклемаюсь.
– Беклеманься, беклеманься… Когда ещё раз в Тонбове будешь, приходи.
Варвара обожгла Дениса уничижительным взглядом, и тот, чтобы поскорее перевести разговор, поднялся с кружкой в руке.
– Хочу выпить за тебя, Василий! За тебя, за будущего сотника.
– Эк ты хватил! – рассмеялся Поротая Ноздря. – О таком и не мечтаю. Это ж великое везение нужно, чтоб сотником стать. Пятидесятник – ещё мужик. Такой же стрелец, как и все. А сотник – уже другая стать. Ему поместный оклад положен. Кто же ж меня им сделает? Куда же ж дворянских отпрысков девать, ежели такие, как я, начнут сотниками становиться?
– В Козлове даже беглых крепостных верстали в сыны боярские…
– Дк и в Тонбове такое случается, даже чаще. Токмо не кажному так везёт.
– Может, и тебя поверстают?
– Это как же ж? – ухмыльнулся Василий. – Храбростью тут ни хрена не добьёшься. Разве что хитростью. Сможешь пролезть в душу к Роману Фёдоровичу – глядишь, и похлопочет. Токмо я так не умею, да и ты едва ли сможешь.
– Кто ж знает… – пожал плечами Денис.
Варвара вновь брезгливо поглядела на мужа и насупилась. Инжаня немедленно подняла кружку.
– А я хочу выпить за будущую оз-аву, за Толгу! Денясь, ты ведь пошутил, правда?
– Вестимо, – кивнул он.
– Оз-ава? Кто такая? – полюбопытствовал Василий.
– Это я, – ответила Инжаня. – Служу не царю, как вы, а богам.
– Волховка ты, выходит?
– По-вашему, да. Готовлю Толгу себе на смену.
– Выходит, напрасно я звал сюда Дениса? – разочарованно вздохнул Поротая Ноздря.
– Выходит, зря звал, – кивнула Инжаня.
Ближе к полуночи Варвара отнесла Валгаю кружку пива и миску каши, чтобы тот перекусил, и быстро вернулась. Затем Василий взял в кабаке хлебного вина, и все просидели в харчевне всю ночь.
Отправились домой, когда начало светать. Утро было ясным и свежим, но после восхода солнца быстро потеплело. В пожухлой траве застрекотали кузнечики.
Правил лошадью по-прежнему Валгай. До устья Челновой путники ехали не останавливаясь. Лишь возле дома Шиндяя Инжаня спрыгнула с телеги и позвала хозяина. Обрадованный рыбак немедленно выскочил из дома.
– Зови к себе, – сказала она.
Шиндяй пригласил всех в избу, взял в сенях полведра сосновых шишек и пошёл ставить самовар.
– Ну вот, – умиротворённо вздохнула Инжаня. – Отдохнём здесь, и в путь.
– В путь? – удивилась Варвара. – Этот Шиндяй с тебя глаз не сводит. Влюблённо смотрит, нежно…
– Старый мой полюбовник! – ухмыльнулась Инжаня. – Как заезжала сюда, всегда у него оставалась на ночку.
– Неужто сейчас над ним не сжалишься, не подаришь ему часок-другой?
– Нет, Толга! – грустно ответила Инжаня и перешла на мокшанский.
Варвара сочувственно посмотрела на волховку.
Вернулся Шиндяй с кипящим самоваром и водрузил его на стол, затем вынул из печи пшённые блины, а из шкафчика – лесной мёд.