Зверь из бездны

Артем огляделся и взял с пола одну из чаш. Понюхал ее содержимое, поморщился и тут же выплеснул его в темноту за алтарем. Судя по запаху, это было какое-то дрянное крепленое вино. Прополоскав посудину водой, что ручейками сбегала по старинным кирпичным стенам, Казарин ею же наполнил сосуд и прислонил к губам девушки. Та сделала пару осторожных маленьких глоточков и отняла губы. Артем понял: она боялась пить большими глотками, чтобы не вызвать рвоту.

Только затем она сфокусировала взгляд на Артеме. Неожиданно безучастное и безжизненное выражение на прекрасном лице ее сменилось на легкую заинтересованность.

– А я тебя знаю, – проговорила она замедленным голосом, будто динамик магнитофона, который «зажевал» пленку. – Это ты тогда был, в проку… ра… ратуре.

Длинные слова давались ей с трудом.

* * *

Последующие два часа жизни Артема ушли на уход за беспомощной жертвой, вырванной им из лап следователя-сатаниста. По сравнению с ней Артем, натерпевшийся всякого во время погони, чувствовал себя даже неплохо. К девушке постепенно возвращалась способность говорить нормально, а не как сломанный магнитофон. Вместе с желчью, которой ее рвало раз пять, из нее кровавыми сгустками исторгалась история ее жизни – короткой и страшной.

Когда Насте – так звали девушку – было пятнадцать, она бросила школу, потому что одноклассники были уроды, а учителя – нудные совки. Хипповала, слушала «Rolling Stones’» на бобинах и зачитывалась самиздатовской «Эммануэль» до потертостей швов на джинсах в паховой области. На местном «Арбате» она быстро нашла друзей по интересам. Глушила с ними портвейн в подъезде, курила «дурь», а ближе к ночи эти неформалы, которые казались ей тогда молодыми прекрасными богами, взяли ее с собой на «флэт».

Ему было лет тридцать, и от него в тот день свалила очередная любовь, которую он бил смертным боем и пускал по кругу, позволяя своим дружкам делать с ней что захотят. У него были длинные русые волосы, и он держал «Приму» с гордой небрежностью, с какой другие держат «Мальборо». Он поил ее водкой и самогоном, в который щедро насыпал растертые в пальцах «колеса» димедрола. А потом она очнулась в грязной махонькой кухоньке со связанными руками и ногами. Тут же стояла и лыбилась вся мужская часть «вписки». Она корчилась на полу, застеленном грязными газетами с лживыми лозунгами и портретами маразматических вождей, пялясь в потолок, на котором красовалась надпись, криво нацарапанная шариковой ручкой:

Если вам порвали щеку,Запеклась на попе кровь,

Не пугайтесь, ради бога,Это – первая любовь!

Она вдруг поняла, что в стране, в которой слово «Бог» давно уже писали с маленькой буквы, могли рождаться только такие поэты. И могла быть только такая любовь. Но в Бога она все равно не верила. Теперь даже меньше, чем когда-либо.

Хотя она была до этого момента девушкой, крови почему-то не было. «Ну, и которые мы у этой бляди по счету? Щя навертим на винт гонококков со всего Черногрязинска!» – ругался ее первый мужчина. Страшно ей не было – даже когда он выпорол ее после всего своим толстенным ремнем с клепками. Боль воспринималась как данность.

Утром, когда он вышел на улицу за спиртным, ее развязали и отпаивали остатками водки. На следующую ночь она позволила им всем взять себя добровольно – несколько пощечин не в счет, они были нужны полупьяным парням для того, чтобы возбудиться, это у них никак не получалось при отсутствии сопротивления с ее стороны.

Назавтра ее, похмельную и укуренную, нашли и забрали из притона родители. Посадили под домашний арест. Там было не так весело, как на «флэту»: скучный лысенький отец, все время пропадавший на ответственной работе в ГЛАВКе, деспотичная мать, которая всегда была настоящей главой их семьи, и выжившая из ума бабка – член партии с 1905 года, строчившая доносы в КГБ на всех домашних и даже на саму себя. Поэтому Настя вскоре сбежала от родственников-уродственников обратно, к своим новым друзьям.

На «флэту» ее встретили как старую знакомую. Трахали и поили дрянным портвейном, поили и снова трахали. Она вскоре привыкла к такой жизни. Тут всегда имелись спиртное и трава, от которых становилось весело и почти не больно. Там не было матери, которая не дает сделать и шагу без крика и унижений, равнодушного отца и сумасшедшей бабки. И даже было не противно, когда ее первый парень, у которого закончились бабки на бухло, продал ее первый раз на вокзале за бутылку водки какому-то заезжему с Кавказа торговцу овощами.