Звезда Любви

Заходили друзья и знакомые выразить соболезнования по поводу его утраты, но он никого не пожелал видеть, и вскоре на серебряном подносе в вестибюле скопилась целая гора карточек с двумя латинскими буквами "p.c." в нижнем углу (pour condole`ances).

Венчание князя Горчакова с Кошелевой Полиной Львовной из-за траура отложили на полгода, как того требовали приличия. После ошеломляющего известия о смерти Жюли все семейство Кошелевых выехало в Кузьминки.

Глава 19

Хотя лихорадка отступила, и Анна пришла в сознание, но была еще слишком слаба, чтобы ехать в Закревское. Доктор Леманн, осмотрев ее, сказал, что в его визитах нет больше необходимости, а от довольно сильных головных болей оставил ухаживающей за Анной нянюшке Агате настойку лауданума, которую та поставила в свой шкафчик, что-то бормоча себе под нос. По его совету граф Закревский решил задержаться в Александровском еще на неделю, ожидая, когда здоровье его так нежданно обретенной "дочери" пойдет на поправку.

А на улице вовсю бушевала весна. В пышном цветении распустилась в парке белоснежная черемуха, дурманя сладким ароматом. Оправившись от лихорадки, Анна впала в какое-то благостное забытье: днем она была тиха и безмятежна, часами просиживала в кресле около окошка, греясь в лучах теплого весеннего солнышка. Она часто раздумывала над тем, что сказал ей Василий Андреевич, и верила, и не верила ему. При слове "отец" губы сами собой складывались в улыбку, но тут же откуда-то приходило ощущение, что в последнее время отца в ее жизни не было. Но, Господи, кому и зачем могло бы понадобиться выдавать себя за ее отца и окружать ее такой непритворной заботой?! Она твердила про себя свое имя "Анна" — и чувствовала, что имя это и ее, и не ее.

Как же это было страшно — не помнить, не знать кто ты есть! Сидя около окна, Анна часто прикрывала глаза, тогда всем окружающим казалось, что она дремлет в теплых солнечных лучах, но это спокойствие было обманчивым. Все это время разум ее метался, пытаясь отыскать хоть какую-нибудь лазейку в том непроницаемом занавесе, что окутал ее память. Она была уверена, что граф солгал ей о том, что произошло на самом деле. Случилось нечто страшное — настолько страшное, что он не пожелал говорить ей об этом. Ей казалось, что человек из ее снов имеет самое непосредственное отношение к той тайне, которой стало для нее ее же прошлое, и стоит ей только вспомнить, кто он, и все сразу встанет на свои места. И она пыталась. Это было словно путешествие по длинному коридору, завешанному полупрозрачными кисейными занавесками: отодвигаешь одну, потом другую, третью, берешься за следующую, и вдруг душа переворачивается от ужаса, будто за этой последней завесой ее и ждет то самое страшное открытие, и она каждый раз малодушно отступала, вновь отпуская одну завесу за другой. А потом виски сжимала нестерпимая боль, будто бы в наказание за то, что она пыталась проникнуть за эту завесу, и няня спешила к ней с лауданумом. Через некоторое время боль действительно утихала, девушка погружалась в дремоту, и каждый раз ей снились какие-то путаные сны, в которых она отчаянно цеплялась за руку человека, лица которого не видела, сознавая, что стоит ей отпустить эту руку, и она неминуемо упадет в пропасть и убьется. Анна с криком просыпалась, сердце колотилось где-то в горле. На ее крик в спальню торопливо входила нянюшка со стаканом валериановой настойки, и только после этого Анна вновь засыпала, уже без сновидений, чтобы проснуться поутру с тяжелой гудящей головой.

На предложение графа отправиться в Закревское Аннет не возражала. Она надеялась, что, возможно, в дороге она увидит хоть что-нибудь, что подтолкнет ее разум, и она вспомнит, кто она есть. Путь их лежал через Москву, где Василий Андреевич планировал остановиться, чтобы справить Анне новый гардероб. Она никак не могла понять, чем плохи были те платья, которыми до верху был набита гардеробная, примыкающая к ее спальне в Александровском, но примерив одно из них, пришла к неутешительному выводу, что, видимо, за время болезни она сильно исхудала, потому как прелестное утреннее платье нежно-голубого цвета было ей ужасно велико. Можно, конечно, перешить, решила она, о чем и сказала батюшке, но он как-то странно переменился в лице, а потом улыбнулся:

— Негоже новую жизнь со старым барахлом начинать, — покачал он головой.