Звонок за ваш счет. История адвоката, который спасал от смертной казни тех, кому никто не верил

Учась в колледже, я несколько раз читал этот рассказ, поскольку отождествлял себя с Джоном в роли надежды общества. Никто из моих теток или дядьев не получил образования, многие даже среднюю школу не окончили. Прихожане нашей церкви всегда поддерживали меня и никогда не просили ничего взамен, но я чувствовал, как растет мой долг. Дюбуа глубоко понимал эту динамику и воплотил ее в жизнь способом, совершенно заворожившим меня. (Я лишь надеялся, что мое сходство с Джоном не дойдет до линчевания.)

Тем вечером, когда я ехал домой от родственников Уолтера, эта история предстала передо мной в совершенно новом свете. Я никогда прежде не задумывался о том, какое отчаяние, должно быть, охватило сообщество, членом которого был Джон, после его казни. Насколько эта трагедия должна была затруднить жизнь людей, отдавших все, чтобы Джон стал учителем. Перед оставшимися в живых членами этого сообщества возникло бы множество препятствий на пути возможностей и прогресса, и еще больше — сердечной боли. Образованность Джона привела не к освобождению и прогрессу, но к насилию и трагедии. А значит — к еще большему недоверию, большей вражде, большей несправедливости.

На родственников Уолтера и самых бедных членов его общины таким же бременем лег его приговор. Даже если они не были в тот день в его доме, большинство чернокожих в Монровилле были знакомы с кем-то из тех, кто был рядом с Уолтером в то время, когда совершалось убийство. Боль, висевшая в воздухе в том трейлере, была буквально осязаемой — я ее чувствовал. Людям была отчаянно нужна хоть какая-то надежда. Это осознание породило во мне смешанные чувства — тревогу и решимость.

Я уже привык к тому, что множество людей звонили мне в связи с делом Уолтера. Большинство из них были чернокожими и бедными, в их речи звучали слова ободрения и поддержки, и после моей встречи с семьей Макмиллиана таких звонков стало еще больше. Время от времени звонил, предлагая поддержку, и кто-нибудь из белых жителей Монровилля, с которыми работал Уолтер. Например, Сэм Крук. Когда я разговаривал с Сэмом, он настаивал, чтобы я непременно встретился с ним, когда в следующий раз буду в городке.

— Я бунтарь, — сказал он ближе к концу разговора. — Осколок 117-го дивизиона армии конфедератов.

— Прошу прощения?..

— Мои предки были героями Конфедерации. Я унаследовал их землю, их титул и их гордость. Я обожаю эту страну, но понимаю: то, что случилось с Уолтером Макмиллианом, несправедливо.

— Что ж, спасибо вам за звонок.

— Вам понадобится поддержка — понадобится кто-то, кто знает людей, против которых вы решили пойти. И я собираюсь вам помочь.

— Я буду очень благодарен вам за помощь.

— Я вам еще кое-что скажу. — Сэм приглушил тон. — Как думаете, ваш телефон прослушивается?

— Нет, сэр, думаю, он чист.

Голос Сэма снова окреп.

Уолтер строил догадки о том, что могло расстроить тюремных охранников, пытаясь оправдать сказанные ему грубые слова. Говорил о том, как тяжело, должно быть, видеться с человеком, приговоренным к смертной казни.

— Так вот, я решил, что не позволю им его вздернуть. Есть у меня пара ребят. Мы пойдем и умыкнем его, не дав им его прикончить. Не собираюсь я стоять в сторонке и позволять им угробить хорошего человека за то, чего, я точно знаю, он не делал.

Сэм Крук говорил — как воззвание читал. Я замешкался, не зная, как реагировать.

— Что ж… спасибо вам, — все, что мне удалось выдавить.

Когда я впоследствии спросил Уолтера о Сэме Круке, он только улыбнулся:

— Я много с ним работал. Он был добр ко мне. Очень интересный парень.

В эти первые месяцы я виделся с Уолтером почти каждые две недели и успел изучить некоторые его привычки. «Интересный» — это был его эвфемизм для чудаков, а поскольку за долгие годы он успел поработать с сотнями людей в округе, недостатка в «интересных» людях среди его знакомых не было. Чем необычнее и чудаковатее был человек, тем «интереснее» он был, по терминологии Уолтера. «Довольно интересный», «очень интересный» и, наконец, «о, он о-о-о-очень интересный» — вот как он обозначал персонажей «странных и еще страньше». Казалось, он избегал нехорошо говорить о людях. Считая кого-то субъектом со странностями, он лишь добродушно хмыкал.