1000 не одна ночь

Он вздернул подбородок, покрытый легкой щетиной. Было в этом ублюдке что-то надменное, высокомерное. Словно он какая-то высшая раса, а все остальные жалкие насекомые.

— Мы своих женщин не продаем.

— Вы их убиваете сами?

Приподнял за петлю выше, почти оторвав от пола и приблизив глаза вплотную к моим и у меня дух захватило от этой близости. Какие же они жутко-красивые его глаза.

— Верно — мы их убиваем сами.

Прозвучало как угроза или обещание и мне стало еще страшнее.

— Поэтому ты сейчас все расскажешь мне сама. Зачем тебя мне подсунули? Что ты должна была у меня выведать?

— Меня не подсунули. Я вышла сама. Меня выкрали. Я уже говорила. Я хотела устроиться на работу няней… я знаю язык и мне пообещали место в Париже…. А потом сделали укол в шею и … и все. Я не такая, как те девушки. Я не…

— Ты не шлюха? — глаза перестали кажется сверкать презрением, — Ты хорошая и воспитанная девочка, которой наврали.

— Дааа. Все было именно так.

— Конечно именно так. Все было как ты говоришь. Кто эту басню сочинил ты или твой бывший хозяин?

Как же страшно смотреть ему в глаза они у него такие холодные, такие колючие как лезвия бритвы. Он ими режет меня, препарирует, словно вскрывает мне мозги и видит там даже то, чего не вижу я сама.

— Просто скажи правду, и я прирежу тебя очень быстро ты даже не почувствуешь, а солжешь о смерти мечтать будешь. Я с тебя кусочки кожи срезать буду и псов своих кормить или тебя сожрать заставлю.

Вот и правда не нужна я ему, меня все равно убьют рано или поздно. Может так даже лучше. Не тронет никто. Ни он, ни звери его лютые, которые там за палаткой ржут, как и их кони.

— Давай рассказывай, чему тебя научили? Зачем ты должна была выйти ко мне?

— Я понятия не имею кто ты. Никто меня ничему не учил. Какую правду?

Чуть не плача и пытаясь ослабить натяжение петли на нее, просовывая за руки.

— Рефат, а ну подержи ее, может без одного пальца она заговорит быстрее.

Тот сразу же схватил меня за волосы и швырнул на пол, придавил всем весом, стал на одно колено и сдавил мне запястье, вытягивая руку насильно вперед. В ладони Кадира сверкнуло лезвие кривого ножа, он склонился над моей рукой…распрямляя мне пальцы, царапая лезвием мизинец. От ужаса я не кричала, я не могла издать ни звука я, широко раскрыв рот, зашлась в немом вопле и по щекам градом потекли слезы. И вдруг Кадир убрал нож, схватил мою руку и перевернул тыльной стороной запястья вверх, потрогал большим пальцем красные вздутые пятна.

— Смотри…ты это видишь, Рефат?

— Что именно?

— Волдыри. Ожоги от солнца. Она обгорела до мяса пока мы ее везли.

В ту же секунду меня отпустили и я, захлебываясь слезами и задыхаясь, отползла к столбу. Прижалась к нему, дрожа всем телом и жмурясь от слепящих меня слез. Меня все еще колотило крупной дрожью.

— И что? — спросил Рефат.

— А то, что у девчонки кожа чувствительная, как папиросная бумага. Те, кто ее сюда тащили не знали об этом. Значит не Асадовская. Не подставная. Черт ее знает, как вообще сюда попала. Не от мира сего.

Наклонился и швырнул мне шкуру.

— Укройся и спи. Завтра вставать рано.

Аднан вышел из палатки и подошел к костру, разожженному Рифатом еще несколько минут назад. После того, как оставил Аднана и его подарок наедине. После сильного испуга девчонка забилась в угол и тряслась там, как паршивая собачонка. Он сам не знал от чего ему вдруг захотелось ее оставить. Спрашивал себя и не находил ответа. Рифат прав — она не просто обуза, а мешок с парой камней на ногах у его лошади. Проще выкинуть, чем тащить за собой. Но он помнил ее глаза там, у полуразрушенной заправки. Не волосы зацепили его взгляд, а именно эти глаза. Чернильно-синие. Как паста шариковой ручки на закрашенном рисунке. Все смотрели вниз, трусливо, по-плебейски, как он привык, а эта прямо на него… и взгляд не такой, как у других. Не раболепский, не как у животного. Ему ее глаза сумеречное небо напомнили. Он потом постоянно в них смотрел, искал подвох, может быть линзы или преломление света. В сочетании с ее белоснежной кожей и волосами эти глаза были чем-то нереальным, за гранью понимания Аднана ибн Кадира, повидавшего на своем недолгом, для бедуинов, веку того, что другие не видели за десять жизней. И он оскопил Слона не за ложь… а за то, что она его пожалела. За то, что вышла просить за него и тут же подписала ему приговор. То, что младший сын шейха решил сделать своим не могло принадлежать, смотреть и даже жалеть кого-то другого. Даже если через секунду он решил бы оторвать ей голову.

Но ему не хотелось. Пока. Он еще не знал, чего именно от нее хочет. Но точно не смерти. Ему действительно давно ничего не дарили. Это был первый подарок со дня его совершеннолетия.

Посмотрел вдаль — пыльная буря двигалась на запад и небо словно разделилось напополам — одна половина усыпана звездами, а другая затянута серо-бурым смогом, клубящимся как тысячи змей.

— Буря обойдет нас стороной.

— Я и говорил — можно было идти в деревню и не делать привал. Только время зря потеряли.