12 шедевров эротики

Ночь мягко надвигалась, обволакивая широко расстилавшиеся справа поля прозрачным сумраком, похожим на легкую вуаль. Поезд шел вдоль Сены, и молодые люди стали смотреть на реку, тянувшуюся вдоль полотна словно широкая лента из полированного металла; красные блики на ней казались пятнами, упавшими с неба, окрашенного заходящим солнцем в огонь и пурпур. Мало-помалу эти блики гасли, сгущались, печально темнея, и поля начали тонуть во мраке, с зловещим трепетом, трепетом смерти, всякий раз пробегающим по земле в сумеречные часы.

Эта вечерняя грусть, вливаясь через открытое окно, проникла в сердца супругов, еще за минуту столь радостных. Они умолкли.

Прижавшись друг к другу, они смотрели на агонию дня, прекрасного, светлого майского дня.

В Манте зажгли небольшой маленький фонарик, озаривший серое сукно обивки дрожащим желтым цветом.

Дюруа обнял жену и привлек ее к себе. Недавно страстное желание сменилось в нем нежностью, тайной нежностью, жаждой тихой, невинной ласки, – ласки, которой убаюкивают детей.

Он прошептал чуть слышно:

– Я буду очень любить тебя, моя маленькая Мад!

Нежность его голоса взволновала молодую женщину; дрожь пробежала по ее телу, и она протянула ему губы для поцелуя слегка склонившись к нему, так как он сидел, прижавшись щекой к ее теплой груди.

Это был очень долгий поцелуй, безмолвный и глубокий; за ним последовало резкое движение, внезапное и безумное объятие, короткая судорожная борьба, бурное и неловкое соединение. Потом, слегка разочарованные, усталые и все еще разнеженные, они не размыкали объятий до той самой минуты, когда свисток поезда возвестил близость остановки.

Приглаживая кончиками пальцев растрепавшиеся на висках волосы, она объявила:

– Это глупо. Мы ведем себя точно школьники.

Но он ответил, покрывая лихорадочными поцелуями ее руки:

– Я тебя обожаю, моя маленькая Мад!

До Руана они сидели почти неподвижно, прижавшись щекой к щеке, устремив взоры в окно, подернутое ночным мраком, в котором от времени до времени мелькали огоньки домов; и они мечтали, счастливые своей близостью, охваченные все возраставшим желанием более тесных и более непринужденных объятий.

Они остановились в гостинице, окна которой выходили на набережную, и, быстро поужинав, легли спать.

На другой день горничная разбудила их, как только пробило восемь часов.

Когда они выпили по чашке чая, который им подали на ночной столик, Дюруа посмотрел на жену и внезапно, с радостным порывом счастливца, нашедшего сокровище, заключил ее в свои объятия, шепча:

– Моя маленькая Мад, я чувствую, что очень люблю тебя… очень… очень…

Она улыбалась доверчивой и довольной улыбкой и, возвращая ему поцелуи, сказала:

– И я тоже… мне кажется…

Но его смущал предстоявший визит к родителям. Он уже много говорил с женой по этому поводу, подготовляя ее. Все же он счел нужным предупредить ее еще раз:

– Понимаешь, это крестьяне, настоящие крестьяне, а не такие, каких изображают в оперетке.

Она засмеялась:

– Знаю. Ты мне уже достаточно говорил об этом. Ну, вставай и не мешай мне тоже вставать.

Он вскочил с постели и сказал, надевая носки:

– Нам будет очень неудобно у стариков, очень неудобно. В моей комнате стоит только одна старая кровать с соломенным тюфяком. В Кантеле не подозревают о существовании волосяных матрасов.

Она пришла в восторг:

– Тем лучше. Так приятно провести бессонную ночь… рядом… рядом с тобой… и быть разбуженной пением петухов.

Она надела свой пеньюар, свободный белый фланелевый пеньюар, который Дюруа тотчас же узнал, и при виде его им овладело неприятное чувство. Почему? Он отлично знал, что у его жены была целая дюжина таких утренних платьев. Не могла же она уничтожить весь свой гардероб и приобрести новый! И все-таки ему не хотелось, чтобы ее домашнее платье, чтобы ее ночное белье – белье любви – было тем же, что при жизни другого. Ему казалось, что мягкая, теплая ткань сохранила еще следы прикосновений Форестье.

Он подошел к окну и закурил папиросу.

Вид порта и широкой реки, покрытой легкими мачтовыми судами и приземистыми пароходами, которые с шумом разгружались на пристанях при помощи журавлей, взволновал его, хотя все это было ему хорошо знакомо.

Он вскричал:

– Черт возьми! Как это красиво!

Мадлена подбежала к окну и, положив обе руки на плечо мужа, доверчиво склонившись к нему, остановилась и в восторге, пораженная, повторяя:

– Как это прекрасно! Как это прекрасно! Я и не знала, что на реке может быть столько судов!

Через час они выехали, потому что должны были завтракать у стариков, которые были предупреждены за несколько дней. Ветхий открытый экипаж потащил их, дребезжа, словно медный котел.

Они проехали вдоль длинного унылого бульвара, миновали луга, по которым струилась речка, и поехали дальше в гору.

Утомленная Мадлена дремала под горячей лаской солнца, восхитительно пригревшего ее в уголке старого экипажа; она чувствовала себя, как в теплой ванне из света и воздуха полей.

Муж разбудил ее:

– Посмотри, – сказал он.

Они сделали две трети подъема и остановились в месте, славившемся своей живописностью и посещаемом всеми путешественниками.