14 друзей хунты

Я смотрела на этих детей. Им всем чуть больше двадцати. И они уже знают, что такое смерть, страх, потери. И что самое страшное — умеют принимать решения и отвечать за последствия. Ведь от того, какое решение будет принято, как правильно выполнено и насколько вовремя, зависят жизни их побратимов, друзей.

Шел бой. Мы выходили курить и слушать эти страшные звуки смерти в километре от нас. А у меня все время крутилось в голове — «Они же дети. Они же еще совсем дети».

В 23.40 всех поднял треск тапика и информация: «300-й. Мотолыга на выезд».

Несколько минут, и все машины готовы, прогреты. Экипажи готовы к выезду.

А спустя несколько минут эти страшные слова по рации уже от эвакуационной бригады: «200-й».

А внутри: «Ну пожалуйста, это лишь сбой связи. Не может этого быть».

…………………………………

Мы ехали через лес. Вокруг лишь чернота ночи и яркие отблески снега. Фары разрывали темноту. Джип мягко скользил по тому, что осталось от дороги. Наметы снега оставили лишь очертания колеи. Снег шел весь предыдущий день. Так что машину периодически заносило в сугробы, а днище сгребало бугры пушистого снега, оставляя за собой вихри.

Из мотолыги тело перегрузили в джип.

До морга был минимум час езды. И никто уже никуда не спешил. Водитель, Хмара, даже ночью на удивление хорошо ориентировался на местности. В этом переплетении даже не дорог, а, скорее, направлений.

Да, я нервничала. Обидно. Больно. За этого солдата, чья жизнь так быстро и неожиданно оборвалась. За медиков, что так хотели его спасти, но ранения были не совместимы с жизнью. За всю эту войну, за всю страну. Где одни умирают за то, чтобы другие даже и не догадывались, где именно это конкретное село находится. И что нет, мы не можем пойти в Луганск за покупками, как удивленно у меня выясняют на гражданке мои друзья. Обидно за всех тех, кто погиб, еще погибнет и за имена тех, кого мы даже не будем помнить.

А в голове все крутилось: «Они же еще совсем дети».

Сидя на пассажирском сидении, я боролась с желанием повернуться и проверить, а может, он все-таки жив. Бывают же чудеса…

А когда я таки поворачивалась, то видела запрокинутую голову, полуоткрытый рот и закатившиеся глаза. Кровь перепачкала его форму. Судя по всему, осколками посекло голову, перебило сонную артерию, вырвав куски плоти из шеи, размозжив череп.

Выжить при таких ранениях нереально.

А ведь несколько часов назад он весело болтал по телефону с женой. Желал спокойной ночи ребенку и, как всегда, рассказывал сказки, что нет, он не на передовой, а в глубоком тылу.

Как я позже узнала, тем вечером за ним смерть ходила по пятам. Что буквально за час до этого прилетевшая и неразорвавшаяся мина подняла лед с землей и засыпала его грязью. И что несколько осколков камней встряли ему в шею, как раз там, где сейчас зияла дыра. Что, выходя курить, он еле успел пригнуться, когда позиции накрыл АГС. И вот смерть-таки его нашла. Мина, разорвавшаяся в 3 метрах от позиций, таки забрала его жизнь. А паренька, что был с ним в наряде, серьезно контузила. Тот пытался оказать ему первую помощь. Но… Не при таком ранении.

Этой ночью россия, путин и его псевдореспублики только на этой позиции забрали жизнь одного солдата. А второй, с контузией, будет требовать длительного лечения и реабилитации.

А тысячи других бойцов будут продолжать защищать наш с вами сон. И большинству из них чуть больше двадцати. Совсем дети.

Крымское

Подвал, где живут медики, теплый, чистый и уютный. Кто бы мог подумать, что бетонный саркофаг, в который, возможно, никто и не заглядывал до войны, станет настоящим домом для нескольких десятков человек. Они тут спят, едят, проводят осмотры и лечат солдат. В комнатке, (ну, условно говоря комнатке, скорее — части подвального помещения, отгороженного занавесками) стоит сколоченный из досок стол, где можно разместить больного, провести осмотр, прокапать при необходимости. Стены уставлены сбитыми из досок полками с медикаментами, перевязочными, ящиками со всем необходимым.

Удивляет, как можно на нескольких десятках квадратных метров сделать практически настоящий госпиталь. Даже с зоной отдыха и телевизором.

Я сижу за столом, где ведут документацию. Аккуратно сложены бумаги, принтер в углу, ручки, карандаши вперемешку с патронами.

Стоит запах горящих дров и нежный аромат девичьих духов. Ведь начмед — девочка лет двадцати. И, несмотря на молодой возраст, в ее голосе чувствуется несгибаемая воля и сила духа. Все: и взрослые мужики, и совсем мальчишки — беспрекословно ее слушаются.

А мне почему-то приходит на ум тот хостел-ночлежка, что открылась в моем доме в Киеве. Там, как только открывалась дверь, в нос ударял стойкий запах немытых тел и грязных носков. И это у людей, у которых в круглосуточном доступе горячая вода.

А тут, в подвале, без горячей воды, других благ цивилизации, пахнет горящим деревом и сиренью. И кошка, что спит на уснувшем солдате, почему-то тоже пахнет лесом.

И что в итоге

Я, как среднестатистический активист, волонтер, солдат, парамедик и снова волонтер: