1795

— Помогите перевернуть тело, — попросил он и поразился, как бережно и ловко эти заскорузлые, привычные к смерти мужланы выполнили просьбу, бормоча нечто среднее между молитвой и проклятиями.

В который раз убедился: в каждой профессии есть свои обычаи, свои приметы и предрассудки.

Винге присел на корточки. Удар очень силен — слева от позвоночника, под лопаткой, выходное отверстие. Совсем небольшое, даже крови на земле не видно.

Спроси про первого… шепот Сесила.

— А тот, кого вы назвали Иисусом из Королевского сада? Успели похоронить?

Старший могильщик покачал головой. Винге так и не вспомнил его имя.

— Нет… так и лежит в морге. Иоаким должен был выкопать могилу, да в спину ему вступило. Прострел. Нынче и похороним. До захода успеем.

Младший могильщик с ужасом глянул на старшего… Как же его все-таки зовут? Ян?

Тот усмехнулся:

— Не Иоакима. Садового Иисуса. Дураку ясно.

Винге помолчал.

— Попрошу отнести тело туда же. В морг в Святом Юхане. Только с обмыванием повремените, мне сначала надо кое-что посмотреть. Положите его рядом с Иисусом. Я иду за вами.

Винге подождал, пока принесут носилки и переложат покойника. Маленькая процессия двинулась в путь вдоль ограды Королевского сада. Здесь кончалась брусчатка. В оставленной канаве бежал ручей. Из Болота в Кошачье море, в самую гнилую заводь, где рыбаки выбрасывают рыбьи потроха. Пересохшая за лето, потрескавшаяся земля впитала вчерашний дождь, как губка. Сойти с более или менее утоптанной тропы — глупее не придумаешь. Нога вязнет по щиколотку.

И теперь уже всем ясно: казавшемуся бесконечным лету пришел конец. Тяжелый сырой воздух, низкие тучи и восточный ветер обещают непогоду.

Они лежат рядом на досках, положенных на грубо сколоченные козлы. Иисуса пора предать земле: смерть уже начала свою работу. Бледность стала восковой, черты лица заострились, появился почти заметный, но несомненный запах тления.

Эмиль осмотрел одежду второго. Одежда бедная, но чистая, ничто не наводит на мысль о бродяжничестве. Нет, не бродяга. Жил под крышей. Рубаха много раз стираная, но чистая. Панталоны тоже чистые, хотя кое-где заштопаны. Винге попытался снять рубаху — безуспешно; трупное окоченение еще не отпустило. Попросил принести нож, разрезал и рубаху, и панталоны. Приложил обрывок ткани к лицу и понюхал. Да… вряд он смог бы объяснить, почему не удивился. Странный, непонятно откуда взявшийся запах, которого быть не должно. Не земля, не дождь, не характерный металлический запах крови.

Дым. И рубаха, и панталоны пахнут дымом.

Руки… пощупай руки…

С усилием разжал руки и провел пальцем по ладоням. Мышечные валики у большого пальца и мизинца загрубевшие и мозолистые. Руки мастерового.

Он сделал шаг назад и несколько раз перевел взгляд с одного на другого. Первый помоложе, хотя ненамного. Вполне могли быть приятелями. Один русый, другой темноволосый. Тот, что постарше, покрупнее, с хорошо развитой мускулатурой. Нажал пальцем на грудь сегодняшнего — вмятины не осталось. Тургор пока сохранен, окоченение еще не отпустило. Значит, смерть навестила обоих в течение одного и того же дня.

Кровь в паху не из раны на груди, шепот Сесила.

Эмиль еще раз осмотрел тело. Да, действительно… если бы кровь попала из колотой раны, на животе остались бы следы. В низу живота ни одного повреждения, но кровь же — вот она! И на лобке, и на мужском органе.

А откуда?

Эмиль довольно долго стоял молча, вслушиваясь в жужжание мух и вглядываясь в обоих. Положил ладонь на лоб, отвернулся и вышел на воздух.

Набил трубку с верхом, поискал домик, где шел бы дым из трубы, зашел и попросил уголек из очага. Запалил свою белую глиняную трубку и курил до самого конца, пока в чубуке не начала хлюпать смола. Вернулся в морг, провел рукой по вьющимся волосам юноши и тут же нашел, что искал, — осколки зеркала. Поднес к свету из окошка и вздрогнул. На оштукатуренной стене морга заиграла радуга.

Сам, сказал Сесил. Он сам упал на свою пику. Они оба здесь: Иуда и Иисус.

3

Тихо Сетон ходит из угла в угол кабинета с таким яростным нетерпением, что Болин то и дело с беспокойством поглядывает на дорогой ковер.

— Вы должны набраться терпения, Тихо.

— Но почему?

Болин с гримасой боли устроил поудобнее подагрическую ногу.