1795

На похороны почти никто не пришел.

Прахом станешь…

А вот смертельный забег по пылающим коридорам Хорнсбергета. Красный самец воет от голода. Детский крик о помощи, которой нет и не будет. Трупики ее детей на его руках. Эрик Тре Русур, захлебнувшийся в овечьем корыте.

Окружающие его привидения чуть не отталкивают друг друга. Сожженные, утонувшие: он еще смеет жить, он обладает всем, чего их лишили. Несправедливо — воют призраки. Несправедливо!

Ему душно, он отталкивает их, хочет прогнать, падает на пол, просыпается и чуть не теряет сознание от боли в культе. Опять открылись ворота ада, и опять спасла его культя. В который раз. Ее поджаривают на адском огне досрочно, готовятся к торжественной встрече, но рука, которой у него нет, напоминает о себе — проснись! — и он успевает ее выдернуть, выпростать из смертельных объятий ночного кошмара.

Никогда так не болела, как сегодня.

Эту фразу он произносит вслух почти каждое утро. Бьет культей о пол, старается посильнее. Потому что живая боль — все-таки живая, она понятна и преходяща, ей можно воспротивиться криком или плачем. Только что въехавший сосед стучит в стену, Кардель разражается градом ругательств — еще одно доказательство: он жив. Пока.

Ночь. Колеблющийся огонек сальной свечи отражается в черном окне с извивающимися ручейками дождя. Эмиль Винге, склонившийся над кожаным с позолотой бюваром — знакомая папка. Рукопись Эрика Тре Русура.

— Жан Мишель… я же просил вас тщательно промыть рану.

И в самом деле Эмиль Винге. Щупает пульс, вливает воду через сжатые зубы.

Ответить Кардель не может — челюсти свела судорога такой силы, что хрустнули зубы.

— Тетанус. Столбняк. Уже приходили врачи… ртуть не помогает. Ничего не могут сделать. Одна надежда на ваш могучий организм. Вы наедине с болезнью, Жан Мишель. Вопрос несложен: либо вы ее, либо она вас. Я побуду с вами.

Кардель хотел было кивнуть, соглашаясь с диспозицией, но не успел — провалился в беспамятство.

Когда он вновь очнулся, Винге сидел в той же позе, но что-то изменилось. Смятая бумажка… Кардель сделал попытку что-то сказать, но спасательный круг сознания оказался слишком скользким. Опять в пропасть, а они его уже ждут. Петтер Петтерссон, и его отец, и тот тип, попытавшийся его убить, и слабоумный верзила Монс Кулинг, и все, кто с его помощью перекочевал в канаву из-за трактирного столика. Они сменяют друг друга, и удивительно — они гораздо крупнее, чем ему запомнилось… чепуха, это не они крупнее, нет. Это он меньше, крестьянский мальчишка, тощий и чирьястый, с голодными отеками под глазами. Все другое… кроме деревянного протеза. Протез на месте, каждый раз, когда он поднимает руку защититься от удара, в спину отдает резкая боль. И ремни куда-то исчезли, и культи нет… протез прирос. Бледная кожа подростка медленно покрывается симметричными прожилками, как на дереве, дюйм за дюймом… и очень скоро он превращается в деревянную куклу… А почему на нем солдатские шпоры? Никакие это не шпоры, это медленно врастающие в кладбищенскую землю корявые корни.

При следующем пробуждении судороги немного отпустили, он даже может открыть рот, повернуться, приподнять будто припаянную до того к подстилке спину. Сменить позу — уже милость Божья. Свет и мрак сменяют друг друга в странном, не предусмотренном природой ритме, ночи и дни произвольно удлиняются и укорачиваются.

Винге пришел к вечеру, помог смыть липкий, почти засохший пот. Сколько дней прошло? Но теперь он уже может говорить, хотя пока коротко, даже односложно.

Еще через несколько дней, когда Карделю удалось сесть на своей койке, Винге разворачивает тряпку и показывает ему железный прут с расплющенным и заостренным концом и со следами кузнечного молота.

— Жан Мишель… вы знаете, что это такое?

Кардель протянул руку, удивившись неожиданной плавности и уверенности движения. Винге положил загадочный предмет ему на ладонь, но своей руки не убрал. Готов в любую секунду подхватить, если напарник его выронит.

— Тяжелый, — удивился Кардель и тут же сообразил: ослабел настолько, что даже севшая на руку муха могла бы показаться ему свинцовой болванкой. — Да… видывал такие не раз.

— Где?

— Заготовка для сабли. Потом, когда кузнец закончит работу, ее отполируют и отнесут к граверу. На каждой сабле должна быть королевская монограмма. Дальше к литейщику, тот приспособит замысловатый латунный эфес. А потом ее повесит на пояс какой-нибудь недоучившийся кавалергард. Нужды никакой, разве что куражу прибавляет. Помахать разве что… бесполезная штука. В ближнем бою все решает солдатский кривой штык.

Винге наклонил голову — очевидно, Кардель подтвердил его соображения.

— В Военной коллегии наверняка есть список мастерских, которые привлечены к этой работе.

— О чем вы? Перестаньте говорить загадками.