1795

— Второй труп… если первого окрестили Иисусом, второго назовем Иудой. Он, этот Иуда, наверняка был учеником или подмастерьем в кузнице. Одежда пахнет дымом, правая рука мускулистей левой, ладонь мозолистая. Дальше: кисти до запястья белые, значит, работает… работал в рукавицах. Сам загорел, а руки нет. И плечи загорелые, кроме полосок от помочей кузнечного фартука. Думаю, стал жертвой собственного изделия.

— Самоубийство?

— Возможно… Какие-то доброжелатели вынесли тело на погост в Святом Якобе.

— А я-то тут при чем?

— Господа, которые к вам вломились летом, — вряд ли они покушались на вашу собственность. Кто-то их нанял. Может, вам интересно узнать — кто? Когда поправитесь, само собой.

— Эвмениды? Сетон опять завоевал их благосклонность?

— Думаю, да… но давайте не изображать художников. Не стоит хвататься за кисти, пока действительность не соблаговолит сыграть роль натурщицы.

— Эмиль… болезнь, конечно, замутила мои мозги, и без того не особо, чтобы… ну, вы понимаете. Но мозги — одно дело, а чувство — совсем другое. Мне кажется, вы о чем-то умалчиваете.

Эмиль вздохнул и развел руками.

— Сначала вопрос. Помните. В анатомическом зале… там было зеркало, не так ли?

— Было. И что?

— И Сетон в него смотрелся. Как вам кажется, это своего рода нарциссизм? Ему доставляло удовольствие на себя смотреть?

— Ну нет… то есть вряд ли.

Эмиль задумчиво кивнул и начал грызть ноготь на большом пальце.

— Думаю, что и Иисус, и Иуда — дело рук Сетона так или иначе. Играли роль в кровавом спектакле для эвменидов. Вы же помните свадьбу в поместье Тре Русур? Пытается с ними примириться, надеется, что его опять впустят в песочницу. Так подсказывает логика. Появляется шанс не только избавиться от нас с их помощью, но и вернуться к жизни, о которой он мечтает. Уверен, что и ваше убийство спланировали по его просьбе.

— А как же вы? Я-то сидел у вас на площадке, думал, а вдруг и к вам придут.

— Я слишком тесно связан с полицией. Возникнут вопросы, на которые им трудно будет ответить. И, кстати, вам полагается компенсация.

Винге собрался было положить на стол холщовый кошель, но рука замерла в воздухе.

— А это что? — Он показал на забрызганный кровью мятый лист на столе. — Мне кажется, не я один предпочитаю не высказываться слишком рано.

Кардель сделал попытку встать, но со стоном опустился на койку.

— Девушка. Анна Стина. Ее послали в Прядильный дом. Проникла через потайной ход. Велели найти Руденшёльдиху — та как раз была там. Недолго, пока не подобрали каталажку поудобнее. А это… — Он кивнул на листок в руках у Винге и опять застонал. — Это список. Список густавианцев, которых Руденшёльд вербовала для своего любовника Армфельта. Короче, заговорщиков, которых уговорили скинуть Ройтерхольма и весь опекунский совет. Они, может, сами по себе и заговорщики, но уговаривали-то их поодиночке, и они знать не знают, кто свой, а кто при первом же удобном случае настрочит донос Ройтерхольму. Какая может быть революция, если каждый в своем коконе? А тут — весь список… Так значит… о чем я? Ага… Магдалена Руденшёльд дала список Анне Стине. Но девушку поймали, и Петтерссон, мало что понимая, взял список в залог. Дескать, вернешься — получишь. Теперь все сбились с ног, и Ройтерхольм, и заговорщики. Ее ищут, но пока не нашли.

Эмиль побледнел и осторожно, как ядовитую змею с капающим из открытой пасти ядом, положил лист на стол.

— О боже…

Кардель что-то буркнул, видимо, подтвердил незамысловатый вывод Винге. И в самом деле — о боже…

— Жан Мишель… а ваши-то политические взгляды каковы?

— Мои? Политические? Х-ха… только идиоты могут сгоряча, не думая о последствиях, предпочитать нового тирана старому. К старому вроде бы уже привыкли. А новый… сначала прикиньте, кто идет на смену.

— То есть вы не собираетесь использовать этот список в политических целях?

— В каких еще политических целях? Ее жизнь зависит от этой поганой бумажки! И не только ее… Но где ее найти?

— Берегите эту поганую, как вы выразились, бумажку, как зеницу ока.

5

Сёдермальм. Эмиль Винге пересек мост у Слюссена, миновал церковь, где на погосте похоронен его брат, и оказался в кварталах, о которых только слышал, но никогда раньше не бывал. Под вой обрадовавшихся долгожданному ветру мельниц поднялся на холм. Устал. Но во всем плохом можно найти что-то хорошее — по крайней мере согрелся.

По другую сторону холма его ждал совсем другой город, не тот, который он знал. Город бедняков. Единственный каменный дом — ночлежка. Все остальное жилье — деревянные хижины того сорта, что в Городе между мостами строить запрещено из соображений пожарной безопасности. Здесь живут рабочие табачных, кожевенных и красильных мануфактур — никаких вывесок не нужно, фабрички заявляют о себе специфической вонью, окриками десятников и извиняющимся бормотанием работников. Старые, когда-то богатые усадьбы опустели, в них разместились прядильные станки и столярные верстаки.