1812 год в жизни А. С. Пушкина

Друзья и покровители. Пока Пушкин путешествовал с Раевскими, место пребывания председателя Комитета об иностранных поселенцах южного края России перевели из Екатеринослава в Кишинёв. Так как Александр Сергеевич был прикомандирован к канцелярии этого комитета, то и явился туда 21 сентября 1820 года. Через два дня он поделился своими впечатлениями об увиденном с братом Львом: «Кавказский край, знойная граница Азии, любопытен во всех отношениях. Ермолов наполнил его своим именем и благотворным гением. Дикие черкесы напуганы; древняя дерзость их исчезает. Дороги становятся час от часу безопаснее, многочисленные конвои — излишними. Должно надеяться, что эта завоёванная сторона, до сих пор не приносившая никакой существенной пользы России, скоро сблизит нас с персиянами безопасной торговлей, не будет нам преградой в будущих войнах, и, может быть, сбудется для нас химерический план Наполеона в рассуждении завоевания Индии».

В этом фрагменте длинного письма обращает на себя внимание упоминание, сделанное мимоходом, о плане императора Франции завоевать Индию. Мысль о проникновении в эту экзотическую страну, жемчужину в короне Британской империи, волновала его всю жизнь: Египетский поход 1798–1799 годов, договор с Павлом I о совместной экспедиции в Индию, и, наконец, вторжение в Россию в 1812 году с целью нейтрализовать её при проходе Великой армии на восток. Графу Л. Нарбонну Наполеон говорил:

— Чтобы добраться до Англии, нужно зайти в тыл Азии с одной из сторон Европы. Представьте себе, что Москва взята, Россия сломлена, с царём заключён мир или же он пал жертвой дворцового заговора. И скажите мне, разве есть средство закрыть путь отправленной из Тифлиса Великой французской армии и союзным войскам к Гангу, разве недостаточно прикосновения французской шпаги, чтобы во всей Индии обрушились подмостки торгашеского величия? (61, 706–707).

Конечно, это была беседа тет-а-тет — Наполеон избегал рекламировать свои планы. Тем не менее что-то просачивалось. Кастеллан, будущий маршал Франции, писал 5 октября в дневнике: «Говорят о походе на Индию. У нас столько доверия, что мы рассуждаем не о возможности подобного предприятия, а о числе месяцев, необходимых для похода, о времени, за которое к нам будут доходить письма из Франции».

Да что французы! Об истинных намерениях их императора знали и русские. В канун Бородинской битвы, вспоминал поэт-партизан Д. В. Давыдов, общее мнение было то, что если Наполеон одержит победу и заключит мир с Россией, то пойдёт с русской армией на Индию. Денис Васильевич этого не хотел и говорил князю П. И. Багратиону:

— Если должно непременно погибнуть, то лучше я лягу здесь. В Индии я пропаду со ста тысячами моих соотечественников без имени и на пользу, чуждую моему Отечеству.

Более того, вслед за изгнанием остатков Великой армии из пределов России полковник П. А. Чуйкевич выпустил книгу «Покушение Наполеона на Индию 1812 года». Пётр Андреевич служил в это время управляющим Особенной канцелярией военного министра, одной из функций которой была внешняя разведка, и знал о чём писал, так сказать, по первоисточникам.

Пушкин, росший под впечатлениями событий Отечественной войны и заграничных походов русской армии, обострённо воспринимал все сведения, связанные с главными действующими лицами минувших лет трагедии и славы. Будучи патриотом своей страны, он считал все поползновения Наполеона овладеть Индией химерой, но полагал это вполне доступным (с покорением Кавказа) для России.

* * *

Кишинёв был своеобразным городом. Присоединённый к России по исходу Русско-турецкой войны 1806–1812 годов, он хранил многое из недавнего владычества османов. Живописный азиатский колорит лежал на вещах и людях. Знатные молдавские бояре ещё носили бороды и красивые восточные одежды. Но младшее поколение уже успело обриться и надеть европейские фраки.

Население города составляли молдаване и русские (военные и чиновники). После восстания гетеристов[25] в него хлынули беженцы румынского и греческого происхождения, внёсшие резкие перемены во внутреннюю жизнь города. Современник писал: «Вместо двенадцати тысяч жителей было уже до пятидесяти тысяч на пространстве четырёх квадратных вёрст. Кишинёв был в это время бассейном князей и вельможных бояр из Константинополя и двух княжеств. В каждом доме, имеющем две-три комнаты, жили переселенцы из великолепных палат Ясс и Бухареста.

Новые знакомства на каждом шагу. Окна даже дрянных магазинов обратились в рамы женских головок, чёрные глаза этих живых портретов всегда были обращены на вас, с которой бы стороны вы ни подошли… На каждом шагу загорался разговор о делах греческих, участие было необыкновенное. Новости разносились, как электрическая искра, по всему греческому миру Кишинёва. Чалмы князей и кочули бояр разъезжали в венских колясках из дома в дом с письмами, полученными из-за границы. Можно было выдумать какую угодно нелепость о победах греков и пустить в ход; всему верили, всё служило пищей для толков и преувеличений» (68, 272–273).