1917, или Дни отчаяния

– Ну что ж, господин капитан, – говорит он глухо. – Только что мне сообщили, что на складах в Казани произошла диверсия и мы потеряли половину резервного боезапаса русской армии. Так что теперь нам просто нечем снабжать фронт!

– Диверсия, господин генерал? Неужели немцы?

– Понятно, что не французы.

– Немецкие диверсанты в Казани?

– Зачем немцам ехать в Казань? – спрашивает Корнилов, надевая сапоги. – У них для этого есть большевики… Соедините меня с военным министром Керенским.

Адъютант бросает взгляд на часы, но генерал решительно взмахивает рукой.

– Плевать! Когда сугубо штатский становится военным министром, то должен понимать, что война никогда не спит.

14 августа 1917 года. Квартира Терещенко. Ночь

Марг стоит у окна, глядя на улицу.

К подъезду их дома подъезжает автомобиль Михаила Ивановича. Это уже не кабриолет – закрытая машина. За рулем – шофер. Тут же вторая машина с охраной.

Терещенко выходит из авто, двое вооруженных солдат провожают его до дверей в дом, где министра иностранных дел встречают двое часовых, охраняющих дом.

Марг отходит от окна и направляется в столовую, где за накрытым столом дремлет горничная. Тарелки прикрыты салфетками, чайник укутан в ватный чехол.

– Идите спать, Люба, – говорит Марг по-русски, – Михаил Иванович приехал, дальше я сама.

– Вот тут в кастрюльке… – начинает было горничная.

– Спасибо, я разберусь…

Горничная выходит.

Марг слышит, как открывается входная дверь, и идет навстречу мужу.

– Милый…

Терещенко обнимает жену.

– Почему ты не спишь?

– Решила тебя дождаться… Ты голоден.

– Наверное. Но больше – устал. Дай мне умыться… У меня впечатление, что я месяц скакал на лошади…

В ванной Терещенко плещет водой в лицо, вытирается полотенцем и всматривается в зеркало. Он выглядит постаревшим – вдоль носа залегли глубокие морщины, под глазами набрякшие синеватые мешки.

– М-да… – говорит Михаил. – Хорош как никогда…

Маргарит ждет его за столом.

– Ты поужинаешь со мной?

– Я уже ужинала. Просто посижу… Соскучилась.

Терещенко целует жену в макушку и садится за стол.

– Спасибо тебе, дорогая…

– Что у тебя нового, Мишель?

– Ничего. Самая главная новость – это то, что Временное правительство переехало из Мариинского в Зимний дворец. Все остальное остается неизменным. Ах, да… В пятницу я уеду в Швецию на несколько дней… У меня встреча…

Он пьет красное вино из бокала. Еда остается почти нетронутой.

Некоторое время оба молчат. Марг смотрит на мужа, а Терещенко смотрит мимо нее, словно не видит вовсе.

– Что-то не так, Мишель?

Он даже вздрагивает от неожиданности.

– Что? Нет… Не знаю. Наверное, все не так. Мы все делаем не так. Ты же знаешь, я всегда верил, что можно выйти из любой ситуации, но вот теперь… Чувствую себя альпинистом, висящим на краю скалы. Цепляюсь изо всех сил, а пальцы соскальзывают…

– Поделись со мной, – предлагает Маргарит. – Будет легче.

– Чем делиться? – грустно улыбается Терещенко. – Тем, что на фронте у нас лучше, чем в столице? Или тем, что из-за идиота Переверзева мы дали ускользнуть самому хитрому и опасному врагу? Ты понимаешь, что в июле ситуацию спасли не мы – самые умные и благородные, а просто меткий полковник артиллерии? Марго, дорогая… Я всю свою жизнь был везунчиком. Я шел ва-банк и выигрывал, а потом одна… один человек сказал мне: удача не бывает навсегда. Он был прав. Одно дело, когда удача заканчивается, проиграть деньги. И совсем другое дело – проиграть страну.

– Тебе есть в чем себя упрекнуть?

Терещенко качает головой.

– Нет. Но я перестал верить в успех. Начиная с февраля, каждый следующий день был хуже предыдущего. Все наши успехи оказались временными. Все наши планы превратились в пыль. Я поставил на карту все состояние – все, что у меня было, и если… Если что-то пойдет не так, то мы станем практически нищими и при этом еще проиграем войну. В марте я думал, что, свергнув самодержца, мы построим новую страну, а теперь вижу, что мы просто теряем старую. Все эти Советы, солдатские комитеты, рабочие кружки – они же ничем не управляют! Плодят тысячи бумаг – декреты, постановления, уложения, но не делают самого главного – они не управляют государством. Мы все силы тратим на противостояние с Советами, но нас не слышат… понимаешь?

– Понимаю. Не понимаю только, зачем нам с тобой эта многолетняя битва за чужие идеалы? В моей стране революция всегда поднимала наверх дерьмо!

Она так и говорит – дерьмо, – и это слово вовсе не выглядит грубым в ее устах. – Нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц, но тебя же это не устраивает? Ты не жесток, ты не любишь насилие, все еще богат и известен в Европе…. Что тебе делать здесь, Мишель? Тебе льстит значимость? Положение в обществе? Но, когда здесь начнут убивать, положение не будет значить ничего. У тебя есть мы. Есть мать. Есть сестры и брат, которых ты любишь. Забери нас всех отсюда и увези…

– В Париж? – усмехается Михаил невесело. – Или в Ниццу? Или в Монако? Где ты спрячешь меня от меня? Я не умею предавать, Марг, я еще не успел этому научиться. Прости меня. Я – остаюсь.