1917, или Дни отчаяния

– В любом случае? Даже если надо будет спасать мою и свою жизнь? Жизнь Мими?

– Я должен остаться, Марг. А ты должна уехать.

– А если придется спасать еще и жизнь сына?

– У нас нет сына, Марго…

– Возможно, что тебе будет интересно узнать, Мишель… Я снова беременна.

Терещенко поднимает глаза на жену. Лицо его меняется, улыбка из кривой становится радостной.

– Марг… Милая… И давно? Давно ты об этом…

– Два месяца, – перебивает она. – Я знаю, когда это произошло.

– Ты…

– Да, я уверена. И поэтому прошу тебя – подумай.

Терещенко встает. Он растерян, делает несколько шагов к жене, чтобы обнять ее, но та предупреждающе поднимает ладонь.

– Это не жизнь, – продолжает Маргарет.

Она говорит спокойно, но голос у нее чуть дрожит, выдавая напряжение.

– Так жить нельзя. Я не хочу слышать каждую ночь, как где-то стреляют. Я не хочу слышать крики раненых, как вчера ночью. Я не хочу, чтобы у нас под окнами пьяные матросы били прикладами прохожих. Не хо-чу. Этот город пахнет гарью, Мишель, он пахнет смертью. Если так воняет твое светлое будущее, то я его не хочу.

По лицу Маргарит начинают течь слезы.

– Увези меня отсюда, – просит она.

Терещенко обнимает жену, прижимает ее голову к свое груди.

– Уезжай. Уезжай сама.

– Я не поеду без тебя.

– Если с тобой что-то случится, я себе не прощу.

Он молчит, глядя в темноту за окнами. Молчит долго. Потом целует жену в макушку и шепчет:

– Я поставил на кон все, Марг – деньги, репутацию, семейное дело. Я не могу просто встать и уйти. Я не имею права проигрывать.

– Деньги можно заработать… – отвечает она шепотом. – На репутацию наплевать. А жизнь – одна, Мишель.

31 марта 1956 года. Монако. Променад

Терещенко и Никифоров идут рядом по набережной: на первый взгляд так просто любящие отец и сын на прогулке.

– Но вы ее не послушали… – констатирует Никифоров.

– Не послушал…

– Жалеете?

– Молодой человек, – говорит Терещенко с поучительными интонациями. – Жалеть о том, что когда-то не сделал – самая большая глупость из всех возможных. Как только человек оборачивается назад – он пропал. Он уже не сделает ничего нового. Надо помнить – совершенного не изменишь. Ничего не вернешь. Сделанная подлость навсегда останется подлостью, и ей нет оправдания. Сделанное добро навсегда останется добром. Надо научиться с этим жить. Или научиться забывать…

– Второе – проще, – замечает Сергей Александрович.

– Особенно в моем возрасте, – невесело шутит Терещенко. – Иногда женщин все же стоит слушать. У них удивительно развито чувство интуиции.

– Мне кажется, – замечает Никифоров, закуривая, – что в этом случае женская интуиция была излишня. Никогда не поверю, что такой умный, опытный и предусмотрительный человек, как вы, не чувствовал близости катастрофы!

– Ошибаетесь. В тот момент позиции наши были относительно прочны, большевики деморализованы, Ленин – в бегах… Не только я – все были уверены, что мы переломили ситуацию! Мы наладили финансирование фронта, снабжение крупных городов было вполне пристойным… Не скажу, что всю страну, но самую стратегически важную ее часть мы взяли под контроль. О какой катастрофе можно было говорить? Можно было только спорить – победили мы в войне или в отдельном сражении.

– Однако вы были не так оптимистичны в беседах с супругой…

– У меня были предчувствия, но мы говорим о фактах. Факты были в нашу пользу.

– И что же случилось?

– Любое дело губят амбиции.

– Корнилов?

– Керенский, господин Никифоров. Керенский. Именно Корниловский мятеж положил конец нашим взаимоотношениям.

– Но вы оставались с Керенским до самого конца, Михаил Александрович. Вы – член Директории. Вы не отказались от предложения Керенского и вступили в Триумвират даже тогда, когда от Александра Федоровича отвернулся самый близкий ему по идеям Савинков…

– Савинков не простил Керенскому Корнилова. Он посчитал поступок Александра Федоровича предательством. Именно он ездил к Лавру Георгиевичу в Ставку. Именно он привез ему предложение от Керенского…

– Погодите, – улыбается Никифоров. – Вы хотите сказать, что Керенский предложил Корнилову разделить власть?

– Я полагаю, что Лавр Георгиевич получил от Керенского предложение стать властью. Во всяком случае, Савинков так говорил. Но потом Александр Федорович передумал.

– Почему?

– Потому что не видел никого, кроме себя, в роли спасителя отечества. Только себя любимого. Ради этого он пошел на сговор с левыми в Совете. Ради этого уволил симпатизировавшего ему Савинкова. Ради этого объявил Россию – Республикой. Видите ли, Сергей Александрович, если вам и надо кого-то благодарить за успех большевистского переворота, так это Керенского.

– Шутите? Впрочем, нечто подобное о Керенском я слышал совсем недавно… – Никифоров улыбается, – от одного опытного архивиста… Я, правда, полагал, что он несколько преувеличивает…

– Отнюдь. Имеете полное право поставить его скульптуру в свой коммунистический пантеон рядом с фигурой Ленина. Его указом выпущена из тюрем большевистская верхушка. Он освободил Троцкого, который организовал Октябрьский переворот…

– Октябрьскую Революцию…