1918 год

Потом мне предложили «ein Glas Moselwein». Сидели в чистой прохладной хате, пили хорошее вино и говорили о чем пришлось. Я сразу почувствовал, что попал в крепко спаянную полковую семью. Чувствовалось только, что у германцев при всей сердечности отношений меньше, чем у нас, разграничивается служебная и частная жизнь. В русском кавалерийском полку все были между собой на «ты». Здесь не только штаб-офицеров, но и всех старших молодежь называла по чинам. Тем не менее беседовали просто и дружно, без всякой аффектации дисциплинированности. Просто другие, непривычные для нас формы воинской жизни. Русскому они были бы, вероятно, стеснительны именно благодаря непривычности, у германцев эти формы, видимо, вошли в плоть и кровь.

Очень мне понравилось отношение к вольноопределяющемуся. Этот отлично дисциплинированный юноша, видимо, считался членом офицерской семьи. Участвовал в общем разговоре, за столом сидел с лейтенантами. Меня почтительно спросил:

– Господин обер-лейтенант, вы говорите только по-украински или умеете говорить и по-русски?

Опять я едва не рассмеялся. Как мог серьезно, объяснил, что в России раньше все офицеры должны были знать русский язык. Совсем как в Англии или во Франции. Об украинском вообще умолчал. Впрочем, мне уже вторично пришлось услышать от германца тот же вопрос. Впервые меня спросил, умею ли я говорить по-русски, один унтер-офицер через несколько дней после взятия Лубен. Тот был в большом недоумении, когда услышал, что господин обер-лейтенант вообще по-украински не говорит.

В собрании кавалеристов бывали только офицеры и вольноопределяющиеся «einjährige Freiwilligen». Артиллеристы гаубичной батареи приглашали к себе и унтер-офицеров, по крайней мере, некоторых. Я встречал их там всякий раз, как бывал в гостях у гаубичников. Очень культурный, относительно молодой фельдфебель обычно участвовал и в ужинах, которые от времени до времени устраивались то германскими, то куринными артиллеристами в ресторане «Давида». Насколько был распространен в военное время в германской армии обычай приглашать заслуженных унтер-офицеров в офицерскую среду, я не знаю. В мирное время в офицерские «казино» они не допускались, но имели свои собрания. Во всяком случае, в Лубнах я не раз одновременно сидел за столом с ними и с драгунскими офицерами, гостями артиллеристов. Фельдфебель и унтер-офицер держали себя прекрасно. По правде сказать, мне было обидно сознавать, что по своему культурному уровню, да и по профессиональным знаниям они выше девяноста процентов наших пехотных прапорщиков военного времени. С другой стороны, в отношении к ним офицеров не чувствовалось и тени высокомерия. Видимо, в приглашении унтер-офицеров в «казино» никто не видел для себя обиды.

Когда теперь я читаю «Im Westen nichts Neues» («На западном фронте без перемен») и другие книги этого типа, не могу узнать той германской армии, нравы которой я наблюдал изо дня в день. Основное впечатление было – строжайшая дисциплина, возможная, кстати сказать, только в культурной среде, и полное уважение к человеку-воину. Смотря на этих людей и их взаимоотношения, я не раз с горечью думал: «Звание солдата высоко и почетно, да только не у нас…»

Вскоре после прибытия драгун Франца-Иосифа Куринь устроил в здании гимназии танцевальный вечер – единственный за все наше существование. Ходили слухи, что местные большевики собираются сделать нападение на «танцующую буржуазию». Слух был довольно маловероятный – после Денисовки Куриня боялись, да и немцы ведь не остались бы зрителями. Все-таки на всякий случай мы приняли меры. В вестибюле трое хорошо одетых козаков сидели за столом, на котором стояло нечто покрытое шелковой материей, убранной букетиками цветов. Кругом грудами лежала сирень. Козаки проверяли билеты, а под цветами был спрятан готовый к открытию огня пулемет. Кроме того, наготове был сильный караул, вооруженный винтовками и ручными гранатами. Каждый час охранители сменялись. Отдежурившие шли танцевать. Как и следовало ожидать, никакой попытки нападения сделано не было.