1941

До противоположного берега я добрался столь же уверенно, как и вчера ночью. А выбравшись на мягкую травку, еще не растерявшую тепла жаркого солнечного дня, вновь погрузил в Пульву травмированную ногу и принялся поспешно развязывать узел гимнастерки. Безмолвно сверившись с помощником, я узнал, что вода в еще не загрязненной промышленными отходами реке вполне подходит для питья, так что решил пополнить все фляги, пока есть такая возможность. Одновременно с этим я не отрываю глаз от стремительно движущегося по водной глади гибкого женского силуэта. Поскольку, во-первых, заявление Мещеряковой о том, что она умеет плавать, могло оказаться банальным блефом (ну мало ли застеснялась и соврала, такое на деле часто бывает), так что я всерьез намеревался помочь, если вдруг казачка начнет тонуть… Ну а во-вторых – реку я первым перешел, смотря только вперед? Перешел! А вот о том, чтобы отворачиваться на той стороне Пульвы, уговора никакого не было!

Тем не менее приблизившаяся к берегу Ольга попыталась было меня пристыдить:

– Самсонов, я же тебе сказала: не смотреть!

– Но ведь днем ты разрешила любоваться своей красотой? Разрешила! А первое слово, как известно, дороже второго…

Я, конечно, мог закрыть глаза. Но пробудившиеся во мне наглость и непривычные авантюрные нотки помешали мне безвольно подчиниться – так что, ехидно усмехнувшись, я продолжил смотреть, стараясь даже моргать пореже. Казачка же сердито сверкнула глазами – однако, немного постояв в воде и убедившись, что я не отвернусь, раздраженно швырнула в меня палку и тюк с одеждой, после чего принялась выходить из воды. Причем неспешно так, горделиво вскинув голову, расправив плечи, по которым словно бы случайно рассыпались тяжелые локоны черных как смоль волос, прежде завязанных в узел… Выглядит очень эффектно, а сами движения неспешно ступающей девушки иначе как «царственными» не назовешь…

А пару секунд спустя я замер, не в силах оторвать взволнованного взгляда от показавшейся над водной гладью высокой женской груди, плотно обтянутой мокрой тканью. Белая уставная майка (ровно как у меня!) сейчас ее совершенно не скрывает, а скорее даже наоборот… Сделав еще несколько шагов, Мещерякова явила моему взору длиннющие, точеные стройные ножки, по нежной коже которых сейчас сбегают вниз крупные капли влаги. А негодующе отвернувшись, казачка представила на обозрение и красиво очерченные, крупные ягодицы, явственно проступившие под плотно облегающими их трусами-шортами.

М-да, вот это вид…

Не в силах реагировать как-то иначе, я встал и сделал пару шагов к столь соблазнительно выглядящей девушке, но услышав их, казачка резко обернулась, буквально стегнув меня чуть влажными волосами по лицу:

– Забыл свое обещание, Рома?

Голос Оли наполнен ядовитого ехидства, однако я не отвечаю на ее вопрос, нет. Вместо этого я резко опускаюсь перед девушкой на одно колено и, обхватив крепкие ягодицы, с силой привлекаю ее к себе. Тут же, задрав мокрую майку, я жадно прильнул губами к тугому животику, игнорируя довольно слабые на деле попытки оттолкнуть меня и ставший вдруг молящим голос Мещеряковой:

– Рома, не надо! Не надо, Рома, пожалуйста…

Я не слушаю ее – в голове стучат молоты, а более сильного возбуждения я никогда в жизни не испытывал. Толчком повалив казачку на спину, я рывком задираю на ней майку, заголив тяжелые, похожие на крупные груши груди, жадно схватив одну из них – и буквально зарычал, почувствовав под пальцами упругую плоть. Одновременно другой рукой я спешно стягиваю с себя трусы, освобождая вздыбившееся колом мужское естество, и наваливаюсь на казачку, запустив руку ей между ног.

Еще чуть-чуть…

– Рома… Как же ты… Ты же обещал…

Явственные всхлипы девушки, слезы, послышавшиеся в ее словах – их действие сравнимо с тяжелым ударом по голове. Я мгновенно прихожу в себя, разглядев скривившееся от плача лицо Оли, выражение отчаяния и обиды, застывшее на нем. Весь запал мгновенно уходит, а в груди словно раскрылась огромная дыра – на душе становится пусто и горько. Рухнув на траву рядом с отчаянно разрыдавшейся казачкой, я буквально зубами хватаю землю и начинаю яростно молотить по ней кулаком – в бешенстве на самого себя и от стыда за случившееся. Кажется, я сделал самое худшее, что мог сделать…

Сжавшись калачиком и отвернувшись от меня, казачка продолжает навзрыд плакать, рождая в душе настолько сильную нежность и желание обнять ее, успокоить… Однако я понимаю, что мои прикосновения и слова сейчас сделают только хуже. Даже так: гораздо хуже. Потому я возвращаюсь к вещам и сажусь у берега, матеря себя самыми последними словами.