1947. Год, в который все началось

Уже упоминалось, что Дикки больше всего симпатизирует Неру. Они оба согласны, что старик Ганди не контролирует ситуацию, слишком занят, разъезжая по стране и своим присутствием проливая бальзам на открытые раны. Согласны они и в том, что Джинне самое место где-нибудь еще — пусть забирает свой убогий Пакистан и будет доволен.

Десятого апреля лорд Маунтбеттен собирает своих сотрудников и сообщает, что справедливое решение найдено. Важно, чтобы ответственность за него легла на индийский народ, а тем самым избежать обвинений по адресу Великобритании. By the way[23], Пенджаб и Бенгалию придется разделить.

Вот так трехсотпятидесятилетняя колония Великобритании распадается на три части — Бангладеш[24] и Пакистан как географически невозможное единство, в тысячах километров друг от друга, между ними целый континент — Индия. Так распадаются народ, селения, дома, семьи. Так распадается жизнь, оборачиваясь поджогами и уничтоженными рисовыми чеками, скитаниями и бегством, тысячами непогребенных тел вдоль железных дорог. Так распадается все.

Берлин

Состояние между уже-не-войной и миром. Огромный хаос.

Во время подготовки семнадцатого номера «Дер руф» журнал запрещают. Власти американской зоны устали от бесконечного цензурирования, лучше уж сразу его закрыть.

Редактор Ханс Вернер Рихтер и все его сотрудники побывали в американском плену, но не придерживаются образа мыслей держав-победительниц. Им хочется видеть между восточной и западной зонами связующие звенья, а не все бóльшие различия, они мечтают о социализме, который станет мостом между Советским Союзом и западными державами.

Вокруг них в передовых статьях, заметках и общественных дискуссиях звучат голоса, твердящие о спасении немецкого духа — der Geist — от нацизма. Одно не имеет касательства к другому, говорят они, все это злонамеренное непонимание. Немецкий дух в основе своей высококультурен и богат, он был заложником мерзкого нацизма.

Кружок молодых писателей, куда входит Ханс Вернер Рихтер, голодает, как и все, не имеет ни работы, ни положения в обществе, но все они готовы создавать новый немецкий язык, без лжи. Они отвергают идею коллективной вины, а равно не терпят и фальшивую кротость, которая все больше охватывает Германию, сравнивают ее со слизью слизняков.

Писатель Томас Манн тоже замечает, что на прежней его родине делаются попытки прикрыть насилие последних четырнадцати лет идеей о благородстве и доброте немецкой культуры. Книга, которую он недавно закончил, повествует о композиторе, который заключает сделку с дьяволом, чтобы достигнуть огромных, новых художественных высот и успеха, но взамен должен отдать способность к любви. Роман рождается из понимания, что буржуазная культура, в которой Томас Манн жил и любил, содержала зародыш нацизма. Идея дурмана сплавляется с идеей антиразума, пишет он. Результат — плачевная судьба Германии.

Джура[25]

Холодный и ясный апрельский день, часы отбивают тринадцать ударов. Эрик Артур Блэр сходит на берег шотландского острова Джура вместе с трехлетним приемным сыном Ричардом, вот и всё. Эйлин Блэр, его жена, умерла во время тривиальной операции, совершенно заурядного хирургического вмешательства, меньше чем через год после того, как они усыновили мальчика. Отец и сын остались одни.

Блэр переутомлен, беден и изо всех сил старается не пускать в сердце скорбь. После смерти Эйлин он писал как одержимый — книжные рецензии, эссе, репортажи, аналитические статьи. Друг из газеты «Обзёрвер» предложил ему пожить в его доме на Джуре, и Эрик Блэр с благодарностью принимает возможность оставить мир на произвол судьбы.

Чтобы добраться до известнякового дома в Барнхилле, километрах в десяти от Ардлассы, нужно добрести до самого конца Длинной дороги и пройти еще немного. Там светится дом, белый, как успокоительные пилюли. А внизу — море. И больше ничего, ничего другого. Это всё. Дом. Небо. Вересковая пустошь. Море.

В прошлом году он некоторое время жил в Барнхилле. И теперь записывает в дневнике, что все не так, как раньше, все наперекосяк. Трава не растет, птиц почти нет, зайцев мало. Двенадцатого апреля море спокойно. Тюленей не видно.

Мы говорим, что время течет, что оно — капризный извилистый поток, куда дважды войти невозможно, что течет оно меандрами и все же движется вперед. Будто у него есть исток, направление и где-то его ждет океан, будто само время должно влиться в него, смешаться с ним и стать бесконечностью, всем, ничем, концом.

Иные люди, становясь в центр метафоры, превращают себя в измерительный инструмент, в аналитиков. В каком направлении мы устремляемся, куда течет кровь и что люди делают со своими мыслями? Какие слова применяются и какой смысл стараются скрыть?

Эрик Блэр — один из таких. На острове Джура с его белыми кроликами и гадюками он смотрит на окружающую реальность так же трезво и без сантиментов, как на окружающий язык. Под псевдонимом Джордж Оруэлл он пишет: