1984

– Там, где нет темноты, – повторил он, словно поняв намек. – А пока этот момент не настал, вы ни о чем не хотите у меня спросить или чем-нибудь поделиться?

Уинстон задумался. Вопросов у него больше не было и тем более не возникало желания делиться высокопарными сентенциями. Вместо чего-то, напрямую связанного с О’Брайеном или Братством, перед его мысленным взором вплыла и сложилась картинка: темная комната, где его мать провела свои последние дни, комнатка над лавкой Чаррингтона, стеклянное пресс-папье и старинная гравюра в палисандровой раме. Почти по наитию он выпалил:

– Вы случайно не знаете старый стишок, который начинается со слов: «Динь-дон, апельсины и лимон»?

О’Брайен снова кивнул. Подчеркнуто серьезно и в то же время учтиво он завершил строфу:

Динь-дон, апельсины и лимон,С колокольни гудит Сент-Клемент.За тобой три фартинга,

В ответ бряцает Сент-Мартин…А Олд-Бейли звонит, вторя в такт:Заплати-ка должок, дружок…

А Шордич в ответ гудит:Отдам, как только подфартит.

– Вы знаете последнюю строчку! – воскликнул Уинстон.

– Да, знаю. А теперь, боюсь, вам пора. И возьмите-ка себе таблетку от запаха.

Уинстон поднялся, О’Брайен протянул ему руку. От его мощной хватки у Уинстона хрустнули кости. В дверях он оглянулся, но О’Брайен мыслями был уже далеко. Он стоял возле телеэкрана, положив руку на выключатель. За ним виднелись письменный стол, лампа с зеленым абажуром, речеписец и проволочные корзины, заваленные бумагами. Инцидент исчерпан, понял Уинстон: через тридцать секунд О’Брайен вновь вернется к своей важной работе, которую ведет на благо Партии.

IX

Усталость обратила Уинстона в студень. Пожалуй, это внезапно всплывшее в памяти слово обозначало его состояние лучше всего. Такое чувство, словно тело стало не только желеобразным, но и прозрачным: подними руку – и сквозь нее увидишь свет. На Уинстона обрушилась лавина работы, которая выкачала из него всю кровь и лимфу и оставила лишь хрупкий остов из нервов, костей и кожи. Все ощущения обострились до предела: комбинезон натирал плечи, тротуар щекотал ступни, простое сжатие и разжатие пальцев требовало таких усилий, что хрустели суставы.

За пять дней он проработал более девяноста часов, как и остальные в министерстве. Теперь все закончилось, и до завтрашнего утра ему было совершенно нечем заняться: поручения Партии иссякли. Можно провести шесть часов в укрытии, а еще девять – в собственной кровати. Под мягким полуденным солнцем Уинстон медленно побрел по обветшалой улочке к лавке Чаррингтона, не забывая про патрули, хотя почему-то казалось, что сегодня о них беспокоиться не стоит. При каждом шаге Уинстона бил по колену тяжелый портфель, по ноге бежали мурашки. Внутри лежала книга, полученная шесть дней назад и пока даже не открытая.

На шестой день Недели ненависти, после демонстраций, речей, воплей, песен, транспарантов, плакатов, фильмов, боя барабанов и визга труб, топота марширующих ног, лязга танковых гусениц по мостовым, рева самолетов, ружейных залпов, после шести дней всего этого буйства, которое в чудовищном оргазме достигало кульминации, когда повальная ненависть к Евразии дошла до такого исступления, что, попадись в руки толпы две тысячи евразийских военных преступников, которых собирались повесить в последний день торжеств, она непременно разорвала бы их на куски, как раз тогда и объявили, что Океания вовсе не воюет с Евразией. Океания воюет с Востазией, а Евразия – союзник.