1984

– Из леса лучше не выходить – там могут подсматривать. А тут ветки нас прикроют.

Они стояли в тени орешника. Солнечный свет, даже процеженный сквозь бесчисленные листья, все равно согревал их лица. Уинстон взглянул на поле за опушкой, и по спине у него побежали мурашки узнавания. Да, он знает это место: старое, объеденное пастбище, извилистая тропинка, кротовые холмики, на дальнем краю поля – неровная живая изгородь, и ветерок едва колышет ветви вязов, еле заметно перебирает листья в кронах, густых, как женские волосы. И наверняка где-то недалеко, хоть и вне поля зрения, прозрачная, небыстрая речушка с зелеными заводями, в которых плещутся плотвички…

– Тут где-то рядом ручей? – прошептал он.

– Верно, есть – на краю соседнего поля. В нем и рыбы водятся, такие крупные, хвостатые, в омутах под ивами.

– Почти Золотое поле, – пробормотал он.

– Золотое поле?

– Ничего особенного. Просто пейзаж, который мне иногда снится.

– Смотри! – прошептала Джулия.

В каких-то пяти метрах от них, почти на уровне глаз, на ветку опустился дрозд. Может, не заметил их: он на солнце, они в тени. Расправил крылья, снова аккуратно сложил, кивнул головой, словно поклонился солнцу, и залился песней, поразительно громкой в предвечернем затишье. Уинстон и Джулия прижались друг к другу, захваченные концертом. Музыка длилась и длилась, минута за минутой, с удивительными вариациями, ни разу не повторяясь, будто птица нарочно щеголяла виртуозностью. Иногда дрозд останавливался на несколько секунд, расправлял и складывал крылья, снова раздувал крапчатую грудку и выдавал новую руладу. Уинстон наблюдал за ним с каким-то неосознанным почтением. Для кого, для чего поет эта птица? Нет здесь ни подруги, ни соперника. Что заставляет дрозда сидеть на уединенной лесной опушке и изливать свою музыку в пустоту? А может быть, подумал он, где-то здесь все же спрятан микрофон… Они с Джулией общались только вполголоса, их разговоры записаться не могли – другое дело песня дрозда. Может быть, сидит где-то жукоподобный человечек, внимательно слушает – и вот что слышит. Постепенно, впрочем, музыка вытеснила из головы Уинстона все домыслы. На него словно пролился дождь, смешанный с солнечным светом, процеженным сквозь листву. Он перестал думать и только чувствовал. Талия девушки под его согнутой рукой была мягкой и теплой. Он притянул ее, прижал к груди, и она будто слилась с ним. К чему бы он ни прикасался, все было податливым, как вода. Они прильнули друг к другу губами, и поцелуй получился совсем другим, непохожим на прежние, жадные. Когда он закончился, у обоих вырвался глубокий вздох. Вспугнутая птица взлетела, треща крыльями.

Уинстон приблизил губы к ее уху.

– Сейчас, – прошептал он.

– Не здесь, – откликнулась она, тоже шепотом. – Спрячемся. Там безопаснее.

Иногда наступая с треском на сухие ветки, они поспешили назад, на полянку, и снова оказались в защитном кольце кустов. Она повернулась к нему лицом. Оба шумно дышали, но в углах ее рта снова играла улыбка. Пару секунд она смотрела ему в глаза, а потом потянулась к молнии своего комбинезона. И – да! – все случилось почти как в его сне. Почти так же мгновенно, как ему привиделось, она сорвала с себя одежду, а отбросила ее в сторону именно тем величественным жестом, который, казалось, стер с лица земли целую цивилизацию. Ее кожа сияла на солнце белизной. Но он не сразу рассмотрел ее тело: глаза приковывало веснушчатое лицо с легкой дерзкой улыбкой. Он встал перед ней на колени и взял ее за руки.

– У тебя так уже было?

– Конечно. Сотни раз – ну, десятки уж точно.

– С партийцами?

– Да, только с партийцами.

– Из Внутренней партии?

– Нет, с этими свиньями – никогда. Хотя многие бы и не отказались, дай я им шанс. Не такие уж они и святоши, каких из себя корчат.

Его сердце екнуло. У нее было – десятки раз! А ему хотелось – чтобы сотни, тысячи. Любой намек на моральное разложение всегда наполнял его безумной надеждой. Кто знает, вдруг Партия вся прогнила внутри, а ее культ усердного труда и самоотречения – лишь показуха, скрывающая растление. Если бы он мог заразить их всех проказой или сифилисом, с какой радостью он сделал бы это! Что угодно, лишь бы сгноить, ослабить, подорвать! Он притянул ее к себе, так что они оба оказались на коленях лицом друг к другу.

– Послушай. Чем больше у тебя было мужчин, тем больше я тебя люблю. Понимаешь?

– Да, еще как.

– Я ненавижу чистоту, ненавижу добродетель. Хочу, чтобы благонравие отовсюду повывелось. Хочу, чтобы все полностью морально разложились.

– Ну тогда, милый, я тебе подхожу. Я – само разложение.

– Тебе это нравится? Я не про себя говорю, а про само занятие.

– Я от него без ума.