1984

Он остановился, нависая над ними своей высокой грузной фигурой. На его лице по-прежнему не удавалось ничего прочесть. Он ждал c довольно суровым видом, что Уинстон заговорит, но о чем? Даже сейчас это выглядело скорее так: О’Брайен просто занят и с досадой гадает, зачем ему помешали. Никто не прерывал молчания. С выключенным телевидом в комнате стало тихо, как в могиле. Секунды тянулись, бесконечные, словно колонны солдат на марше. Уинстон с трудом заставлял себя смотреть в глаза О’Брайену. Наконец зарождающаяся улыбка смягчила мрачное лицо. Характерным жестом О’Брайен поправил на носу очки.

– Ну что, мне сказать или ты скажешь?

– Я скажу, – тут же откликнулся Уинстон. – А точно он выключен?

– Да, все выключено. Мы одни.

– Мы пришли сюда, потому что…

Он замолчал, впервые осознавая невнятность собственных побуждений. Он ведь и сам не знает, какой помощи ждет от О’Брайена, и не так-то просто объяснить, что его сюда привело. Он продолжал, понимая, что его слова наверняка звучат одновременно просительно и претенциозно:

– Мы считаем, что есть заговор, есть тайная организация, которая борется против Партии, и что вы в ней состоите. Мы хотим в нее вступить, хотим участвовать в борьбе. Мы враги Партии. Мы не верим в принципы англизма. Мы криводумцы. К тому же состоим во внебрачной связи. Я говорю вам это потому, что мы хотим вверить вам свою судьбу. Если хотите, чтобы мы еще сильнее подставились, мы готовы.

Он снова замолчал и оглянулся – ему показалось, что открылась дверь. И правда, низенький желтолицый денщик вошел без стука. Уинстон увидел у него в руках поднос с графином и бокалами.

– Мартин – один из нас, – бесстрастно сказал О’Брайен. – Неси выпивку сюда, Мартин. Поставь на круглый столик. Стульев нам хватит? Тогда можно и присесть, обсудить все в уютной обстановке. И себе принеси стул. Это деловая встреча. Можешь на десять минут перестать быть денщиком.

Коротышка сел – вполне расслабленно, но все же с видом прислужника, камердинера, допущенного к хозяйскому столу. Уинстон посматривал на него краем глаза. А ведь он всю жизнь играет роль, подумалось Уинстону, и ему опасно выходить из нее хоть на миг.

О’Брайен взял графин за горлышко и наполнил бокалы темно-красной жидкостью. Уинстону вспомнилось, как он видел когда-то то ли на стене, то ли на рекламном щите гигантскую бутылку из электрических лампочек, которые зажигались и гасли, изображая льющуюся в бокал жидкость. То, что налил О’Брайен, казалось почти черным, если посмотреть сверху, но в графине играло, как рубин. От жидкости исходил кисло-сладкий аромат. Джулия взяла свой бокал и принюхалась с откровенным любопытством.

– Это называется вино, – сказал О’Брайен с легкой улыбкой. – Вы наверняка читали о нем в книгах. Внешней партии, боюсь, его достается совсем немного.

Лицо его снова посерьезнело, и он поднял бокал.

– Я думаю, будет уместно начать с тоста. За нашего вождя – за Эммануэля Гольдштейна.

Уинстон ухватился за бокал в радостном предвкушении. О вине он читал и мечтал. Как стеклянное пресс-папье или полузабытые стишки мистера Чаррингтона, оно было частью исчезнувшего романтического прошлого – былых времен, как он называл их про себя. Почему-то ему всегда казалось, что вино приторно-сладкое, как черничное варенье, и сразу пьянит. То, что он проглотил, его откровенно разочаровало. Много лет Уинстон не пил ничего, кроме джина, и теперь почти не почувствовал вкуса. Он поставил пустой бокал на стол.

– Значит, Гольдштейн на самом деле существует? – спросил он.

– Да, существует и жив-здоров. Только не знаю, где он.

– А заговор, а организация? Тоже существует? Это не выдумка Думнадзора?

– Не выдумка. Мы называем ее Братством. Но о Братстве ты мало что сможешь узнать, кроме того, что оно существует и ты к нему принадлежишь. Однако к этому мы еще вернемся. – Он посмотрел на часы. – Даже членам Внутренней партии не стоит выключать телевид больше чем на полчаса. Напрасно вы пришли сюда вместе, уйти придется порознь. Ты, товарищ, – он кивнул Джулии, – уйдешь первой. В нашем распоряжении минут двадцать. Как вы понимаете, сперва мне нужно задать вам несколько вопросов. Вообще говоря, что вы готовы делать?

– Все, что сможем, – сказал Уинстон.

О’Брайен слегка повернулся на стуле, чтобы смотреть Уинстону прямо в глаза. Джулию он будто не замечал, полагая, видимо, что Уинстон может говорить и за нее. На мгновение его веки опустились. Потом он начал задавать вопросы тихим, ровным голосом, словно совершая обряд, зачитывая своего рода катехизис, когда ответы ему заранее известны.

– Вы готовы отдать жизнь?

– Да.

– Готовы совершать убийства?

– Да.

– Совершать теракты, в которых могут погибнуть сотни ни в чем не повинных людей?

– Да.

– Предавать родину, служить иностранным державам?

– Да.

– Вы готовы обманывать, подделывать документы, шантажировать, растлевать малолетних, распространять наркотики, способствовать проституции, заражать венерическими болезнями – делать все, что может привести к моральному разложению и подорвать власть Партии?

– Да.