1984

– До вас наверняка доходили слухи, что есть такое Братство. И, конечно, у вас сложилось о нем собственное представление. Вы вообразили себе целый подпольный мир с заговорщиками, тайные встречи в подвалах, послания, нацарапанные на стенах, обмен паролями или условными знаками при встрече. Ничего подобного нет. У членов Братства нет возможности узнать друг друга, и каждому лично знакомы, может быть, лишь несколько человек. Сам Гольдштейн, попади он в руки Думнадзора, не смог бы выдать полный список организации да и вообще рассказать то, что могло бы вывести на полный список. Такого списка не существует. Братство нельзя истребить, потому что оно не есть организация в обычном смысле слова. Ничто не сплачивает его, кроме идеи, а идею невозможно уничтожить. У вас не будет никакой поддержки – только идея. Не будет ни чувства локтя, ни моральной поддержки. Когда в конце концов вас поймают, не ждите помощи. Мы никогда не помогаем членам Братства. Самое большее – можем иногда передать в камеру лезвие, если совершенно необходимо чье-то молчание. Вам придется привыкнуть жить без результатов и без надежды. Поработаете какое-то время, попадетесь, сознаетесь, умрете. Вот и все ваши результаты, других не увидите. Никакие ощутимые перемены при нашей жизни невозможны. Мы мертвецы. Наша истинная жизнь – лишь в будущем. Попадем туда и мы – горстками пепла, осколками костей. Далекое ли это будущее, нам знать не дано. Может, оно придет через тысячу лет. А сейчас мы просто понемногу расширяем пространство здравомыслия. Нам нельзя действовать коллективно. Мы можем лишь передавать наше знание – от человека к человеку, от поколения к поколению. Когда нам противостоит Думнадзор, другого пути нет.

Он остановился и в третий раз посмотрел на часы.

– Тебе уже почти пора, товарищ, – сказал он Джулии. – А, нет, погодите-ка – графин еще наполовину полон.

Он наполнил бокалы и поднял свой, держа за ножку.

– За что теперь выпьем? – спросил он все с той же легкой иронией. – За то, чтоб Думнадзор сбился со следа? За смерть Старшего Брата? За человечество? За будущее?

– За прошлое, – сказал Уинстон.

– Да, прошлое важнее, – серьезно кивнул О’Брайен.

Они выпили до дна, и Джулия тут же собралась уходить. О’Брайен потянулся к шкафу с папками для бумаг, достал небольшую коробочку и выдал ей плоскую белую таблетку, приказав положить на язык. Важно, сказал он, чтобы никто не учуял запах вина: операторы лифтов очень наблюдательны. Как только за Джулией закрылась дверь, О’Брайен, казалось, забыл о ее существовании. Он еще раз прошелся по комнате, остановился.

– Утрясем детали, – сказал он. – Предполагаю, что у вас есть какое-то тайное место для встреч, так?

Уинстон объяснил про комнату над лавкой мистера Чаррингтона.

– Пока этого хватит. Потом придумаем вам что-то другое. Убежища важно менять почаще. А пока пошлю вам как можно скорее книгу. – Даже О’Брайен, заметил Уинстон, произносит это слово с особым нажимом. – Книгу Гольдштейна, как ты понимаешь. Мне нужно несколько дней, чтобы ее раздобыть. Как ты, наверное, догадываешься, на свете не так-то много экземпляров. Думнадзор их разыскивает и уничтожает почти так же быстро, как мы печатаем новые. Все без толку. Книгу невозможно уничтожить. Даже если исчезнет последний экземпляр, мы сможем воспроизвести ее почти дословно. Ты на работу ходишь с портфелем?

– Как правило, да.

– Как он выглядит?

– Черный, сильно потертый. С двумя ручками.

– Черный, две ручки, сильно потертый – отлично. В скором времени, точно не могу сказать когда, ты получишь сообщение по работе – в нем будет слово с опечаткой. Тебе придется попросить, чтобы сообщение прислали заново. На следующий день пойдешь на работу без портфеля. К тебе подойдет на улице человек, прикоснется к твоему плечу и скажет: «По-моему, вы уронили портфель». В портфеле, который он тебе даст, будет экземпляр книги Гольдштейна. Вернешь через четырнадцать дней.

Наступило недолгое молчание.

– Через пару минут тебе пора, – сказал О’Брайен. – Встретимся – если встретимся…

Уинстон поднял на него глаза.

– Там, где нет тьмы? – сказал он нерешительно.

О’Брайен кивнул, не выказывая удивления.

– Там, где нет тьмы, – повторил он, словно этот образ был ему понятен. – А пока – не хочешь ничего мне сказать, прежде чем уйти? Сообщить? Спросить?

Уинстон задумался. Вопросов вроде бы не осталось. Еще меньше хотелось произносить пафосные общие фразы. Совершенно вне всякой связи с О’Брайеном и Братством в голове у него сложилась мозаика, собранная из темной спальни, в которой провела свои последние дни мать, комнатки над лавкой мистера Чаррингтона, стеклянного пресс-папье и офорта в раме из розового дерева. И он ни с того ни с сего спросил:

– Вы когда-нибудь слышали старую детскую песенку – «Апельсин да лимон, у Климента слышен звон»?

О’Брайен снова кивнул. Со своей любезной серьезностью он закончил четверостишие: