1984. Дни в Бирме

И немудрено, ведь достижения всей жизни Ю По Кьина были ничто по сравнению с этим. Это подлинный триумф (а в Чаутаде и подавно), чтобы служащий низшего ранга пробился в европейский клуб. Европейский клуб, этот далекий, таинственный храм, святая святых, попасть куда труднее, чем достичь нирваны! По Кьин, голодранец из мандалайских трущоб, вороватый клерк и мелкий чиновник, войдет в это святилище, станет звать европейцев «старина», пить виски с содовой и гонять белые шары по зеленому столу! Ма Кин, деревенская баба, увидевшая свет в щелястой бамбуковой хижине, крытой пальмовыми ветвями, будет восседать на высоком стуле, затянув ноги в шелковые чулки и туфли на высоком каблуке (да, она ведь будет ходить в туфлях по клубу!) и разговаривать с английскими леди на индийском языке о пеленках-распашонках! От таких перспектив кто угодно потерял бы голову.

Ма Кин долго сидела молча, приоткрыв рот, и думала о европейском клубе и обо всем его великолепии. Впервые за всю свою жизнь она погрузилась в интриги мужа без осуждения. Пожалуй, Ю По Кьин мог гордиться свершением посерьезней, чем штурм клуба, — он сумел заронить зерно честолюбия в мягкое сердце Ма Кин.

13

Когда Флори вошел в ворота больницы, четверо оборванных метельщиков выносили труп какого-то кули, завернутый в дерюгу, чтобы закопать в джунглях на глубине фута. Флори прошел по твердой, как камень, земле между больничными корпусами. На широких верандах, заставленных рядами коек без простыней, молча и неподвижно лежали люди с серыми лицами. Там и сям дремали или грызли блох лохматые дворняги, про которых говорили, что им скармливают ампутированные конечности. Над больницей витал дух небрежения и разложения. Доктор Верасвами всеми силами старался поддерживать чистоту, но против него была пыль, перебои в водоснабжении и халатность метельщиков и полуграмотных младших хирургов.

Флори сказали, что доктор в амбулаторном отделении. Это была комната с оштукатуренными стенами, в которой имелись только стол, два стула и пыльный портрет королевы Виктории, довольно скверный. От стола тянулась очередь бирманских крестьян с узловатыми мышцами под грубой одеждой. Доктор сидел без пиджака и очень потел.

При виде Флори он вскочил на ноги с радостным возгласом и, поспешив к нему в своей обычной суетливой манере, усадил на свободный стул и достал из ящика стола жестянку с сигаретами.

— Какой чудесный висит, мистер Флори! Пожалуйста, чувствуйте себя с комфортом… конечно, если в таком месте можно быть комфорту, ха-ха! После, у меня дома, мы будем говорить с пивом и прочими благами цивилисации. Будьте добры исфинить меня, пока я обслуживаю простолюдинов.

Флори присел и немедленно взмок горячим потом, пропитавшим рубашку. В комнате было удушающе жарко. Крестьяне из всех пор потели чесноком. Они подходили по очереди к столу, и доктор поднимался со стула, тыкал пациента в спину, прикладывал к груди свое черное ухо, бегло спрашивал что-то на грубом бирманском, затем садился за стол и царапал рецепт. Пациенты с рецептами шли через двор к аптекарю, а тот давал им пузырьки с подкрашенной водой. Основной доход аптекарь получал, приторговывая лекарственными препаратами, поскольку зарплата его составляла всего двадцать пять рупий в месяц. Впрочем, доктор этого не знал.

Редко в какое утро у доктора находилось время лично осмотреть больных, поэтому он, как правило, препоручал их одному из младших хирургов, чьи методы диагностики были просты. Они спрашивали у пациентов: «Где болит? Голова, спина, живот»? И, услышав ответ, давали им один из трех рецептов, заранее разложенных по стопкам. Пациентам такой метод нравился несравненно больше докторского. Доктор желал знать, страдал ли кто венерическими болезнями (беспардонный и бессмысленный вопрос), а то и наводил страху, предлагая операцию. «Пузорезку», как говорили крестьяне. Большинство из них предпочли бы десять раз умереть, нежели чем согласиться на «пузорезку».

Отпустив последнего пациента, доктор опустился на стул, обмахивая лицо бланками рецептов.

— Ах, эта жара! Бывают утра, когда я думаю, что никогда не выведу из носа сапах чеснока! Поражаюсь, как он пропитывает всю их кровь. Вы не садыхаетесь, мистер Флори? У вас, англичан, чувство обоняния едва ли не слишком расфито. Каким мучениям все вы должны подвергаться на нашем грясном востоке!

— Оставь свой нос всяк, сюда входящий, а? Могли бы написать это над Суэцким каналом. У вас, похоже, занятое утро?

— Как обычно. Ох же, друг мой, как бесотрадна работа врача в этой стране! Эти крестьяне — грясные, невежественные дикари! Даже убедить их прийти в больницу — все, что мы можем, а они лучше умрут от гангрены или будут десять лет таскать опухоль расмером с дыню, чем лягут под нож. А что са лечение дают им их, с посфоления скасать, снахари! Травы, собранные в новолуние, усы тигра, рог носорога, моча, менструальная кровь! Как могут люди пить такое? Отфратительно.

— Зато весьма живописно. Вам следует составить бирманскую фармакопею, доктор. Получится не хуже травника Калпепера[90].