1984. Дни в Бирме

Он знал почему. Потому что Элизабет вошла в его жизнь — она так изменила ее и обновила, словно бы и не было всех этих лет, полных грязи и убожества. Ее присутствие изменило весь строй его мыслей. С ней он снова стал дышать воздухом Англии — родной Англии, где мысль свободна, и человек не обречен навечно танцевать под дудку пакка-сахибства в назидание низшим расам.

«Где жизнь, что прежде я живал?»[92] — подумал он.

Само существование Элизабет делало возможным для него, даже естественным поступать порядочно.

«Где жизнь, что прежде я живал?» — снова подумал он, входя в свои ворота.

Он был счастлив, счастлив. Ибо постиг, что правы верующие, говоря, что есть спасение и жизнь может начаться заново. Он шел по дорожке, и ему казалось, что его дом, цветы и слуги, и вся его жизнь, так недавно погруженная в уныние и тоску по родине, каким-то образом обновилась, наполнилась смыслом и красотой неиссякаемой. Какой замечательной может быть жизнь, если только тебе есть с кем разделить ее! Как, оказывается, можно любить эту страну, если ты не один! На дорожке показался Нерон, не побоявшийся выйти на солнце ради рисовых зерен, просыпанных мали, который задавал корм козам. К нему метнулась Фло, шумно дыша, и Нерон взмыл в воздух и уселся Флори на плечо. Флори вошел в дом, держа в руках красного петушка и поглаживая его шелковистую шею и спину с гладкими ромбовидными перьями.

Не успел он шагнуть на веранду, как понял, что в доме Ма Хла Мэй. Ни к чему было Ко Сле спешно возникать на пороге с кислой физиономией. Флори уже уловил ее смесь запахов сандала, чеснока, кокосового масла и жасмина в волосах. Он бросил Нерона через перила веранды.

— Эта женщина снова здесь, — сказал Ко Сла.

Флори очень побледнел. Когда он бледнел, родимое пятно смотрелось особенно безобразно. Ему словно вонзили в живот ледяное лезвие. В дверях спальни появилась Ма Хла Мэй. Она стояла, потупив лицо и глядя на него из-под насупленных бровей.

— Такин, — сказала она тихо, но требовательно.

— Уйди! — сказал Флори сердито Ко Сле, срывая на нем злобу и страх.

— Такин, — повторила она, — иди сюда, в спальню. Я должна тебе что-то сказать.

Он вошел за ней в спальню. За неделю — прошла ведь всего неделя — она невероятно подурнела. Волосы лоснились. Все кулоны пропали, а вместо дорогой одежды она носила манчестерскую лонджи из цветного хлопка за две рупии восемь аннов. Лицо она напудрила так густо, что оно походило на маску клоуна, а у корней волос, где пудра кончалась, проглядывала полоска смуглой кожи. Ма Хла Мэй имела жалкий вид. Флори не смел взглянуть ей в лицо и хмуро смотрел через открытую дверь на веранду.

— К чему ты так заявляешься? Чего ты не уйдешь домой, в свою деревню?

— Я осталась в Чаутаде, у родственницы. Как я могу вернуться в деревню после того, что случилось?

— И к чему ты подсылаешь мне людей, требуя денег? На что тебе столько, когда я дал сто рупий всего неделю назад?

— Как я могу вернуться? — повторила она, игнорируя его вопрос.

Она так возвысила голос, что он повернулся к ней. Плечи ее были расправлены, брови нахмурены, губы надуты.

— Почему ты не можешь вернуться?

— После такого! После того, что вы со мной сделали?!

Внезапно она разразилась гневной тирадой. Голос ее перешел в истерический грай базарной бабы, рубящей правду-матку.

— Как я могу вернуться, чтобы вся эта жалкая деревенщина, какую я презираю, надо мной глумилась и пальцем тыкала? Мне, когда я была бо-кадо, женой белого человека, вернуться в отцовский дом, чтобы рис перебирать со старыми каргами и уродками, каких замуж никто не возьмет! Ох, стыд-позор, стыд-позор! Два года я была вам женой, вы меня любили и берегли, а потом вдруг на тебе, без причины, выгнали за дверь как собаку. И я должна вернуться в свою деревню, без денег, без всех моих драгоценностей и шелковых лонджи, чтобы люди тыкали в меня пальцем и говорили: «Вон Ма Хла Мэй, считавшая себя умней всех нас. Взгляните-ка! Белый хахаль обошелся с ней, как и со всеми». Конец мне, конец! Кто возьмет меня замуж, когда я два года прожила в вашем доме? Вы отняли юность у меня. Ох, стыд-позор, стыд-позор!

Он стоял беспомощный, бледный, пристыженный и не мог на нее смотреть. В каждом ее слове была правда — как же ему сказать ей, что он не мог поступить с ней иначе? Как сказать, что продолжать их связь для него означало бы бесчестье, грех? Он не знал, куда деваться, и родимое пятно разлилось, точно чернила, по его желтушному лицу. Он сказал сухо, инстинктивно переводя все на деньги — проверенный способ поладить с Ма Хла Мэй:

— Я дам тебе денег. Ты получишь пятьдесят рупий, как просила, только позже. У меня больше нет до следующего месяца.

Это было правдой. Сотня рупий, что он отдал ей, и расходы на одежду съели большую часть его наличных денег. К его смятению, Ма Хла Мэй отчаянно взвыла. Ее белая маска собралась складками, слезы брызнули из глаз и побежали по щекам. Не успел он опомниться, как она бросилась перед ним на колени и стала кланяться, касаясь пола лбом, простираясь ниц, заламывая руки.