1984. Дни в Бирме

— Как я могу защитить себя, когда я ничего не могу доказать? Я снаю, что все это неправда, но какая в том польса? Если я потребую публичное расследование, на каждого моего свидетеля Ю По Кьин найдет пятьдесят. Вы не соснаете влияния этого человека на местных. Никто не смеет говорить против него.

— Но зачем вам что-то доказывать? Почему не пойти к старику Макгрегору и не рассказать ему об этом? Он, по-своему, очень объективный малый. Он бы вас выслушал.

— Тщетно, тщетно. У вас не расум интригана, мистер Флори. Qui s’excuse s’accuse[91], не так ли? Мало проку кричать про саговор против одного.

— Так что же вы собираетесь делать?

— Я ничего не могу делать. Я просто должен ждать и надеяться, что мой престиж сохранит меня. В таких делах, где на кону репутация тусемного служащего, ни к чему докасательства, свидетельства. Все сависит от того, каков твой статус у европейцев. Если мой статус хорош, против меня не поверят; если плох, поверят. Престиж — это все.

Ненадолго между ними повисла тишина. Флори достаточно хорошо понимал, что «престиж — это все». Он не раз наблюдал такие туманные конфликты, в которых подозрение важнее доказательства, а репутация важнее тысячи свидетелей. На ум ему пришла мысль, неудобная, неуютная мысль, которая не могла прийти три недели назад. Это был один из тех моментов, когда человек ясно видит, в чем его долг, и, пусть бы даже весь мир пытался отвратить его от этого, чувствует уверенность, что исполнит его.

— Предположим, к примеру, — сказал он, — вас бы приняли в клуб. Помогло бы это вашему престижу?

— Если бы меня приняли в клуб! О, воистину, да! Клуб! Это крепость неприступная. Окажись там, и никто не станет слушать эти басни обо мне, как не станет слушать о вас или мистере Макгрегоре или любом другом европейском джентльмене. Но какая у меня надежда, что они меня примут после того, как их умы были отравлены против меня?

— Что ж, смотрите, доктор, что я вам скажу. Я выдвину вашу кандидатуру на следующем общем собрании. Я знаю, этот вопрос будет подниматься, и если кто-нибудь предложит кандидата, смею сказать, никто, кроме Эллиса, возражать не станет. А тем временем…

— Ах, друг мой, дорогой мой друг! — доктор чуть не задохнулся от избытка чувств и схватил Флори за руку. — Ах, друг мой, это так благородно! Поистине благородно! Но это слишком. Я боюсь, вы снова получите неприятности с вашими европейскими друсьями. Мистер Эллис, к примеру… вытерпит ли он, если вы предложите меня?

— Ой, ну его. Но вы должны понимать, что я не могу обещать, что вас примут. Это зависит от того, что скажет Макгрегор и в каком настроении будут остальные. Может, ничего и не получится.

Доктор все еще держал обеими руками, пухлыми и влажными, руку Флори. Глаза его увлажнились и сверкнули из-под очков на Флори, точно прозрачные глаза собаки.

— Ах, друг мой! Если бы только меня приняли! Какой конец всем моим бедам! Но, друг мой, как я уже скасал, не будьте слишком рьяны в этом деле. Берегитесь Ю По Кьина! Он теперь сачислил вас в свои враги. И даже для вас его вражда может быть опасна.

— О господи, меня он не тронет. Он пока ничего такого не сделал — лишь несколько глупых анонимок.

— Я бы не был так уверен. Он снает тонкие способы ударить. И он несомненно перевернет небо и семлю, лишь бы меня не приняли в клуб. Если у вас есть слабое место, берегите его, друг мой. Он его выяснит. Он всегда бьет в самое слабое место.

— Как крокодил, — подсказал Флори.

— Как крокодил, — согласился доктор мрачно. — Ах, но, друг мой, как мне отрадно, если я стану членом вашего европейского клуба! Какая честь быть рядом с европейскими джентльменами! Но есть еще одно дело, мистер Флори, которого я пока не касался. Просто — я надеюсь, это совершенно ясно — я не намерен никак испольсофать клуб. Членство — это все, чего я жажду. Даже если бы меня приняли, я, конечно, никогда бы не подумал приходить

в клуб.

— Не приходить в клуб?

— Нет-нет! Боже упаси, чтобы я навясывал свое общество европейским джентльменам! Я только буду платить фсносы. Это для меня достаточно высокая привилегия. Я верю, вы это понимаете?

— Прекрасно, доктор, прекрасно.

Флори не мог сдержать смех, поднимаясь на холм. Теперь уж он точно предложит кандидатуру доктора. И какая буча поднимется, когда другие это услышат — ох, черт возьми, какая буча! Но, как ни поразительно, при мысли об этом он только смеялся. То, что месяц назад приводило его в смятение, теперь вызывало почти восторг.

Почему? И почему вообще он дал такое обещание? Это была мелочь, никакого серьезного риска — ничего героического, — и все же это было непохоже на него. Почему после стольких лет — осмотрительных, пакка-сахибских лет — он так внезапно нарушал все правила?